печатается в сокращении
1956
30 апреля ─ 1 мая ─ Новосибирск, Кривощёково, улица Озёрная, 4. Мне двадцать лет. Я родился в одиннадцать часов вечера 30-го, но люблю справлять свой день 1-го мая, в праздник трудящихся всего мира. И в этот день мне грустнее всего, я на кого-то обижаюсь. За что ─ не знаю. Всю зиму болел, езжу за Обь на уколы, спасают ухо. В справочнике для поступающих Вузы выбрал я город на Юге, написал туда в институт, ответили, как и когда приезжать. Перебрал по справочнику много городов: Одессу, Кишинёв, Херсон, Пятигорск, Ставрополь. Задержался на Краснодаре. Когда в 54 году ехал из Запорожья, то слышал в вагоне, как одна женщина хвалила другой этот город, а в «Огоньке» видел я фотографию станицы и казаков с конями. Матушка боится отпускать. Далеко.
-------------
Декабрь. ─ Старик с полным животом, в поношенном осеннем пальто и с ватными бурками на ногах, сошёл с трамвая, утиной походкой пересёк тротуар. Руки, сунутые за спину, держали потрёпанный футляр для скрипки. Шёл он медленно и у остановки в ожидании автобуса примостился на белую уличную вазу, куда прохожие кидали окурки, обёртки с мороженного. Интересный старик. Кто он? Зачем этот футляр и не с чердака ли он? Может, у него нет денег, старуха послала продать футляр на чёрном рынке. Бог его знает. Я ж не Чехов. Печальный тип.*
-------------
─ Смотрю за окошко. Холодная Кубань, какая-то чужая, далёкая, даже не русская. Полустанки в Средней России, где женщины торгуют картошкой и свежими овощами, глинистые выгоревшие поляны, перелесочки ─ всё вспоминается как родное и тёплое…*
*─ Прочитал это через 55 лет. Что сказать? О как жалко себя. Это была моя первая осень в Краснодаре. Скоро я напишу о ней. Я наверное уже старше того старика. Я смутно помню не старика даже, а своё желание записать впечатление. В этом же блокнотике с проволочной шнуровкой я из журнала «Иностранная литература» № 12 расположил выск5азывание Роже Мартен дю Гара «прихоти вдохновения». Мне дорого даже то, что блокнот советского времени; корочка оборвалась, я её вложил в средину. «Время ─ целое бремя» ─ написано моей рукой; это так у нас на улице кто-то говорил; может, матушка моя, теперь уж попробуй угадай. Блокнот тёрся меж других таких же много лет, вылез ко мне и убедил меня сохранёнными строчками, что многое из твоей жизни пропадает намертво, если не записано.Вижу себя в ту первую осень и не понимаю, почему я ещё в молодости не написал мелодичную повестушку какую…
1958
16 января. ─ В «Огоньке» за прошлый год (№ 50─51) прочёл «Как снимался «Тихий Дон». Можно только пожалеть, что я не присутствовал хотя бы сбоку.*
*─ Любую весточку о Шолохове я ловил где только можно. Ждал вторую книгу «Поднятой целины». Если «Правда» печатала новые главы, я ранним утром бежал к газетному киоску. Такого легендарного писателя нет по сей день
(авг. 2010).
-----------
1961
Март. ─ Заканчивается учёба, прохожу практику в школе в станице Афипской, восемнадцать километров от Краснодара: впереди дипломная работа, экзамены и… и куда? И что будет в моей жизни? Самое грустное время за все пять лет. Не там учился и ничего хорошего впереди. Проситься ли в Орловскую область? Или удирать назад в Сибирь. Но пошлют, говорят, в Чечню.*
* ─ Спустя пятьдесят лет припоминаю ту сырую весну и, озираясь на вереницу событий, довольно счастливой судьбы, понимаю, что… если бы не литература, не комментировал бы строчки в этом блокнотике, да сам блокнот давно бы был кем-то выброшен в мусорник. Не выжил бы. Спасибо Господу. Это Он в те самые мартовские дни готовил мне тропу на всю жизнь. В марте Вера Николаевна Бунина подписала мне в Париже свою книгу «Жизнь Бунина», а в апреле я получил её от П.Л. Вячеславова из Москвы. Маленькая хитрость помогла; цензура бы не пропустила ко мне в Краснодар. «Телеграф неспособен передать всю мою взволнованность и благодарность», ─ отбил я свой поклон из почтового узла № 3 с улицы Красной. Книгу никому не показывал, но втайне гордился подарком, обречённо соображая при этом, что литературой я заниматься не буду. Какая литература! ─ я даже стеснялся корявых своих строк, еле видимых нынче в блокнотике, которые Вячеславов всё-таки пересылал в Париж. «Были первые дни тёплого апреля, ─ начинал я ответ, ─ я приехал из деревни (о как: не из станицы, а из деревни В.Л.) и, по обыкновению бежал на почту спросить о письмах…» Ну и другое. Пусть останутся строчки у меня на этом ветхом уже листике, единственные строчки, больше не пробовал писать, о чём сейчас жалею. Жизнь пройдёт, про появление из Магадана жены моего товарища по общежитию, и что-то хотел найти в «Известиях» про Елецкую старину, и строчка «К.Г. Паустовскому» (мечтал, значит, написать). И адрес Павла Леонидовича Вячеславова: Москва, Б. Сухаревский, дом 5 кв. 4. Там в Сухаревском переулке буду слушать Ю.О. Домбровского в его квартире, и ещё через год в Доме литераторов увижу траурное извещение о смерти П.Л. Вячеславова, с которым я так и не повстречался. Всё это для меня теперь как сказка.
(март.2011).
--------------
10 сентября (хутор Новопокровский под станицей Варениковской). ─ Я мечтаю, что вот-вот явится время, когда у меня будет комната, стол и свет по вечерам, я буду выходить на тёмное крыльцо и в полночной сельской тишине, вдали от материнского дома, от закадычных друзей, в поэтической тоске по всему неслучившемуся со мной (чему-то неясному, но яркому) буду выжидать душою нечаянного приветствия судьбы или… (если быть попроще) поездки в Анапу, в Темрюк, в Тамань…*
*─ И так же заранее благодарно думал о таком дне, когда удастся с местным шофёром прогуляться в Анапу, как нынче думаю о том, чтобы на часок заскочить туда, где я стоял на тёмном крыльце и глядел на укрывающуюся долину. О Кучугурах на краешке Азовского моря, неподалёку от косы Чушки и порта Кавказ, мечтал так же, как потом ( сейчас тоже) мечтал об Афинах, Дельфах в Греции… (июль 2010)
1963
Сентябрь Даже не знаю, что и думать, боюсь кому-то сказать. Вдруг приносят телеграмму из журнала «Новый мир», который редактирует Твардовский. «Не прыгайте до потолка Ваш рассказ «Брянские» стоит в одиннадцатом номере. Рощин. У Бунина в Париже некто Рощин исполнял некоторое время роль секретаря, вернулся в Россию. Не он ли? Телеграмму перечитываю целый день.* *Вспомнилось это в связи с известием о смерти М.М. Рощина.
Он чуть старше меня и никакого отношения к тому бунинскому Рощину не имел, писал прозу, потом пьесы, дружил с О. Ефремовым, заболел, жил на даче в Переделкине, и я его еле нашёл. Не виделись лет двадцать с лишним (с того вечера в Союзе писателей, где обсуждался мой роман «Наш маленький Париж). Та удивительная телеграмма, первые письма ко мне под Анапу, встреча в «Новом мире», сиденье на Заставе Ильича у его матери, очень говорливой, какой-то типичной старорежимной москвичкой, по-московски окающей (это исчезло в речи давно), несколько раз «Здравствуй, здравствуй» в Доме литераторов на улице Герцена, и всё; но этого было достаточно, чтобы он числился в моей памяти участником моей литературной истории. Он тоже любил Бунина, в ЖЗЛ вышла книга о классике, я попросил подарить, но она разошлась вся.
─ Я не сплю всю ночь… ─ сказал он мне после короткого дневного отдыха, сидя с подрезанной до колена ногой в кресле. ─ До пяти часов… Лежу, читаю… Это после больницы… А в марте умерла Таня…
Его выкатили на веранду, и мы тихо пообедали. Вновь меня очаровала московская особенность дружбы, приятельства, круговых воспоминаний, ещё что-то такое, что не выразишь определением, что-то всегда завидное для жителя провинции, где общество теснее, а одиночества почему-то больше. Ласковая дочь Таня, какая-то семейная пара. Слева от меня журчала старушка восьмидесяти восьми лет, которая знавала великую мхатовскую артистку Аллу Тарасову… Всю жизнь в такие мгновения казалось, что в Москве живут интереснее, а мы киснем в болоте.
─ Не теряйся, ─ сказал он на прощанье, отъезжая на коляске в комнату.
Это было 22 мая. Умер он 1 октября.
1965
4 июля. Новосибирск. ─ Отчего мне так печально, когда я приезжаю домой? В дороге я полон ожиданий, я жду встреч и радостей. И вдруг появляюсь на своей улице, наседают воспоминания, вижу перемены, слышу о смерти стариков, о женитьбах огольцов…*
* ─ Всё бы променял за этот июль 65 года и нисколько бы уже не горевал, а ходил и дивился, что всё ещё цело, ещё в Кривощёкове тишина, стрекочут лягушки на болоте и матушка поливает помидоры на покатом огороде… Когда же я завершу повесть об этом?!
(январь 2011)
1966
30 апреля. ─ Уже тридцать лет. И десять лет я живу в Краснодаре. Уже и под Анапой пожил, уехали потому, что оставил я школу, комнату бесплатную должен отдать учителю другому и плыть по волнам литературной деятельности (это с тех пор, как в «Новом мире» три года назад появился рассказ «Брянские», и я, вчера ещё пугливо читавший имена в газете «Литература и жизнь», теперь сам печатаюсь, разговаривал в прошлом году в январе с Твардовским. Что-то будет. А что? Но уже имею возможность распоряжаться временем как хочу, разъезжать когда угодно и куда угодно, привыкать к воле (быть профессиональным литератором страшновато как-то, ей Богу!), именоваться в бумагах п и с а т е л е м и вместо радости испытывать тревогу и робость (особенно, когда кого-нибудь из знакомых живых писателей почитаешь или входишь в Москве в Дом литераторов). Ну, поживём-увидим.
Пять лет назад, заканчивая институт, я даже не мечтал об этом и обречённо поехал отрабатывать диплом в школе под станицей Варениковской. Но там в дождливую зиму нацарапал рассказик «Девочка с персиками». Он где-то валяется. И если бы не уехали из хутора, никакого рассказа «Брянские» в тот период не появилось. И если бы послал этот рассказ в «Комсомольскую правду» на конкурс «Алые паруса» и напечатался, или если бы напечатали в альманахе «Кубань» (отказали), то по-иному и началось бы всё, и, возможно, я писать-то больше не стал, затуркали бы кубанцы. Но Бог поберёг… И уже скоренько получил билет члена Союза писателей СССР. От удивления и новости (ещё книжка не вышла) даже не выпил. Всё мерещились мне студенческие годы, когда читал я в «Литературной газете» статьи и очерки И. Эренбурга, Н. Грибачева, Б. Полевого, В. Катаева, С. Антонова или «Записки на папиросной коробке» К. Паустовского, или в Краснодаре очерки и заметки в «Комсомольце Кубани» И. Ждан-Пушкина. Мои впечатления о поездке на родину Есенина в Константиново, в четыре столбца напечатанные в стенгазете, никто из преподавателей не заметил. Помню, я еле-еле написал это. А что ж так быстро всё случилось со мной? И я уже вольно еду во Псков поглядеть на съёмки «Андрея Рублёва…*
*─ Кто придумал мне такую счастливую сказку? ─ повторял я из года в год, а сейчас, после гибели старого общества и погубления Союза писателей, я буквально с поклоном замираю перед самим временем. (14 марта 2011)
1968
16 июня. (Коктебель) ─ Поднимаюсь с Ольгой на гору к могиле М.А. Волошина. Ничего Волошина не читал (в глаза не видел его книг), и у меня этакий провинциальный трепет незнания, восторг с чужих слов, которых в Коктебеле только и наслушаешься. Московская литературная братия не слазит со второго этажа веранды дома-музея, «допущены», кажется, самые достойные, а «нам, татарам», куда уж… Мне даже хорошо, что я на всех смотрю с самоуничижением, вспоминая себя студентом в глуши: известные имена казались мне в «Литературной газете», в журналах чем-то священным…
Могила обложена камнем. Тихо, высоко, дугой до Каработа: дугой вычерчивается берег, я тут впервые, очарован конечно, только и думаю о том, что не читал то-то и то-то, надо взяться после отдыха за себя… Да, так высоко, близко к Богу, тихо, так веет неизвестной историей, где-то за спиной, за горами Феодосия, которую мы проехали…
«Будь прост как ветер, неистощим как море и памятью насыщен как земля».
(М. В-н).
В непогоду на могилу спускаются облака.
Глядел на запад и думал: что сейчас делают в Париже Б.К. Зайцев, Г.В. Адамович, Л.Ф. Зуров? Получили они мои письма? Отсюда и напишу им вечером.*
* Это хорошо, что был таким «жалким провинциалом». Всё и все были в моей душе недосягаемы. Слава Богу. В какой-то мере это «самоуничижение» так и не покинуло меня. (июль 2009)
1 июля. ─ Вернулись из Коктебеля, поездом Симферополь-Иркутск. Через Керченский пролив. Всё глядел на таманские дали и желал угадать белые стены хат. Несколько раз толкал Ольгу вбок, вскрикивал: «Смотри!» Не кончаются мои «детские» вопросы: можно ли поверить, что там жили князья, хазары, генуэзцы, турки, стояли на берегу летописец Никон, Пушкин, Лермонтов, какие-то «честные контрабандисты»?
За станцией «Кавказ» по зелёной, с заливчиками, косе Чушке двигались в пасмурном свете, на Сенной уже угрожали тучи, а по заливу стеной свисал пыльный дождь. Какая красота кругом. К Варениковской подъезжали уже в темноте. Не поверил бы, если б сказали четыре-пять лет назад, что проеду мимо из Коктебеля… в чине писателя. Только и мелькало в моих записях: «Постоять бы в тамбуре! Повидать редкие места!» Но у учителя времени в обрез. Сейчас полно. Разъезжай сколько хочешь. За что такое?!
Ночевали на Суворовской, утром пошёл в Союз и узнал, что в Москве, на квартире у сестры, после горьковских торжеств (столетие) умер Григорий Анисимович Федосеев. Ещё бодрый неутомимый старик упал на пол, не договорив последней цифры телефона врача, и… И привезли на Кубань только баночку пепла (в авоське). Нету писателя-следопыта. Пепел как-то не то. Уж лучше бы он слёг в землю, и обозначилось бы его присутствие.
Но ещё ужаснее отношение местных властей к писателю. Власть умеет показывать разным манером, кто ей не нужен. В данном случае не очень важен.
Гурьбой пошли в Крайисполком. В отделе культуры дама позвонила справиться в Крайком КПСС, достоин ли покойный депутат и писатель «аллеи почётного захоронения». Несколько раз ошибалась:
─ Художник… тьфу! Писатель…
Тяжело решить? Послали к председателю горисполкома.
─ А какие у него были звания?
─ Депутат крайсовета, член Правления Союза писателей России, писатель, широко известный у нас и за рубежом. Автор романов «Последний костёр», «Мы идём по Восточному Саяну», «Смерть меня подождёт». Знаете?
─ Ну как же не знать ─ он приходил ко мне просить квартиру. Но для почётной аллеи этих титулов недостаточно.
Достаёт листик и читает с вызовом, кого положено хоронить в почётных рядах.
─ Генералы, адмиралы, персональные пенсионеры: большевики, члены партии с дореволюционным стажем, партийные работники, народные артисты. Писателей нет.
Пишет на бумажке заместителю: «Выделить Федосееву место на кладбище». И расписывается.
─ Но мы и без бумажки найдём место. Какое? Мы за этим и пришли к вам.
Дописывает: «Переговорить со мной…»
Ушли как побитые.
Заместитель написал номер аллеи.
На кладбище «культурно» заметили:
─ Это место не почётное, а подпочётное.
─ Как?
─ А так. Есть ещё и подпочётное. И справочку, пожалуйста, из крематория. А то, может, он убежал, а мы будем выделять места.
Повернулись, ушли. Звонки в Крайком. К заместителю. К помощнику заместителя. Они переговариваются, посылают друг к другу, обещают позвонить, «отрегулировать».
─ Вам звонили?
─ Никто мне не звонил.
─ Ну как же?!
─ Никто
Наконец, заместитель пишет записку на кладбище, хотя у них по такому случаю выносится специальное официальное решение.
─ «В результате переговоров…» и т.д.
Работник кладбища:
─ Ну ладно… на свою ответственность.
И кричит вдогонку:
─ Э-эй! А вы знаете?
─ Знаю, знаю, не первый раз!
То есть: знаю, что ты ждёшь на лапу.
Урны для пепла трудно достать и в Москве. Музыки пока нет. Крайком дать команду о предоставлении оркестра отказался, пусть похлопочет совет депутатов трудящихся.
За что, про что ходил старик тридцать лет по тайге. Книги переведены в Америке, Канаде, во Франции, везде.*
* ─ Он был родом из станицы Кардоникской. На Кубани его издавали раз-два: маленькие повести. В Новосибирске, где он некоторое время жил, на одном из домов на Красном проспекте мемориальная доска в его честь. 100-летие Г.А. Федосеева не отметили никак. С 1968 года издавались его книги в Москве, в Новосибирске, на Дальнем Востоке. В Краснодаре забыли его напрочь.
(январь 2011)
