МЁД НА ГУБАХ  и СМЕТАНА В ГОРШКЕ

… Боги  отверзали уста своим избранникам. Пророки упоминали об «огненном камне», а Гесиод рассказывал, как Музы учили его песням у подножия Геликона, где он пас отцовских овец. В нескольких эпиграммах мы читаем, как пчёлы (божественные мелиссы) приносят мёд на губы спящего Платона. В дальнейшем на смену этим образам пришли понятия Божией милости, врождённого дара, признания».

У меня в невыкинутой тетрадке записан, что я сижу на писательском собрании 22 мая 1972 года и читаю книгу Яна Парандовского «Алхимия слова», которую я только что купил на улице Красной. 

Так было со мною много раз: сижу на собрании в заднем ряду и под речи  старших товарищей по перу читаю свежий журнал или добытую в подвале магазина книгу. Ян Парандовский  зовёт в святилище муз, а какой-нибудь член Союза  на передний край « борьбы за претворение  коммунистических идеалов в звонкий стих».

«Осененные свыше становятся пророками и апостолами. Книги Ветхого завета принадлежат к высочайшим взлетам словесного искусства, но никому, однако, не придёт в голову, будто Исайя и Иеремия овладели своим мастерством путём обдумывания писательских приёмов, будто они выбрали себе форму выражения, предварительно тщательно взвесив, какое место в литературе эта форма сможет им обеспечить. Точно так же послания апостола Павла, проникновенные по своему стилю, ломающие традиции греческой литературы и отражающие упорную и яростную борьбу мысли с неподдающимся ей словом, ─  мысли, которая должна быть выражена во что бы то ни стало, пусть даже ценой нарушения азов грамматики. Вот именно это принуждение, столь мощное, что его иначе не объяснишь, как только наитием, осененностью, велением Божиим, ─ оно – то и есть истинный источник творчества, а само творчество – только отблеск великой души…»

И в сей миг я слышал взлетевшее к потолку восклицание  оратора, укорявшего кого-то безымянного, виноватого только в том, что он, такой-сякой, жил при царе Николае II-м …

 «И разве, товарищи, мог бы при том строе наш уважаемый Павел Кузьмич, круглый сирота, подпасок, получить образование и стать писателем? Отвечаю смело: не смог бы! Он стал писателем исключительно благодаря советской власти, исключительно благодаря идейной направленности всего общества, исключительно благодаря вниманию партии к таким  людям, имевшим зачатки творчества…»   

Писатели не умели говорить сочно, красиво, с «энергией заблуждения» (Толстой), не пытались поразмышлять, ничего замечательного друг от друга не ждали, более того – заранее знали, «какую чушь  будет нести» такой-то, а кто завалит присутствующих партийными цитатами;  некоторые то намеками, то прямо  укажут недругам на идейные и прочие промахи, постоянные обученные в преданности ораторы говорили не собранию, а кому-то бдительному, сторожащему принципы, который передаст «куда надо». Отсидев положенные полтора-два часа, все расходились. В разных блокнотах я записывал «кусочки речи», свои сердитые тайные замечания, иногда переписывался с наблюдательным и насмешливым З., и где-то блокноты мои покорно лежат, чего-то ждут, скрывают черты минувшего литературного бытия, уже не нужного даже литературоведам.

Необходимо, как говорится, принять во внимание и то, что обретались мы  в провинции, короста самодеятельной культуры тут покондовее, понятие творческих задач и достижений своё. Портреты классиков не смущали нисколько, соображения поляка Парандовского правильны, цитаты гениев в «Алхимии слова» учат и ободряют, но мы…как-никак то же писатели и у себя дома (вдали от  Москвы) царапаем как можем.  «Словом «писатель» в настоящее время сильно злоупотребляют», ─ считает Парандовский. А жёны думают иначе. Их мужья пишут и говорят не хуже классиков. Если муж два раза в неделю приносит горшок сметаны, никакой Парандовский не докажет жене, что её суженый не писатель.

«Его поэзия выросла в народном сарае».

«Он спорит с великими поэтами, порой опережает их».

«Он свободно владеет словом. Свободно! Это не просто». 

«Он пишет так, что людей узнаешь». 

«Он подает свои «Афоризмы» собственным языком и своими мудрыми мыслями. Хотя, я ещё раз повторяю, язык их не всегда гладок, зачастую коряв, тяжеловесен, что неприемлемо».

Вот такие писатели жили на Кубани с густой сметаной из станицы Елизаветинской.

─ Представим, ─ говорил мне как-то после собрания молодой З., что в Краснодаре поселились  и случайно присели с нами  вот на таком сборище Чехов, Бунин, Куприн, Ахматова… Или Толстой.

─ Ахматова на похожих собраниях сидела в Ленинграде…

─ И что бы тогда говорили наши  местные классики?

─ Один из них подольстил бы Толстому так; «Лев Николаевич пишет собственным языком и своими мудрыми мыслями».

─ Как злит этот сорняк на огороде!  Медленно расправляет листочки капуста, на волосяной ножке поднимается кукурузка, выбились из земли огурцы, борется за жизнь календула, а сорняк дует вовсю.  Вырвешь, успокоишься, а он опять.

─ Что делать. Мы живём здесь, и у нас о встречах с великими, чудными талантами воспоминаний не будет. Ничего, Иван Афанасьевич, ничего… У товарища Сталина не было других писателей, а у нас с тобой нет в городе другого писательского Союза. Стерпимся. Мы же стремились сюда, рады были фотографироваться на корочку членского билета, вот и будем жить. Если речи писателей раздражают, зловредны для души, то на утешение есть классики, они даже более живые, чем только что выступавшие… Вон Кузьма Филиппович идёт, его к Союзу не подпускают, почва его книг чужая, казачья, доморощенная, пережиток чего-то плесневело-народного и вообще… «не интеллигентный тип», к тому же любит рассказывать анекдоты о… жидах и одного из наших передовых литераторов называет Ицка Сруль, хотя у него фамилия русская, с окончанием на «ов»

В самом деле, за чертой узаконенного писательского сообщества были на Кубани… ну… какие-то потаённые письменники. Что это за фигуры? Это не какие-то там подрывные элементы, идеологически вредные штукари, не мстители за погубленное казачество (хотя и страдали душою), а горькие  хранители украинской скрыни, в которой покрыты расписными рушниками и платками родные бумаги, имена на корочках забытых книг, журналы и сборники преданий, песен, всего, словом, такого, что в перемолотом москалями обществе уже не было востребовано.

 ─ Куда идете, Кузьма Филиппович?  Потерзать сердце над воспоминаниями Ивана Приймы из Ахтанизовской? Их напечатают лишь когда запорожцы ещё раз высадятся в Тамани и сбросят в море вождя идеологии  товарища Кикило. Или к  народному целителю Мураховскому за маточкиным молочком? Да возьмёшь, Кузьма, столько, чтоб и нам досталось! Или к ещё одному преподобному хохлацкому писарю Обабко? Добрую, кажуть, книжку об истории станицы написал. А может,  идёте ворошить бумаги к Олексе Кирию  да под рюмочку читать слёзную главу Эварницкого из «Истории Запорожской сечи?» Признавайтесь, а то арестуем и поведем в «Рюмочную» и угостимся за ваш счёт.

 Эти непризнанные, скромно таившиеся в своем кругу литераторы в самом деле были близко, нежно народными, питали душу преданиями, чем не могли похвастаться отмеченные рецензиями и премиями члены Союза.

В другой раз так же ласково-весело  встретили мы у Дома книги  поэта Николая Краснова, вернувшегося с лесных угодий под станицей Калужской.

─ Разведка донесла, что Николай Степанович, поклонник Твардовского, что-то написал хорошее.

 А писал  он частенько во время прогулок, « в уме», и дома записывал начисто.

                         Когда-то  мы были с тобою в лесу,

                         Ломали калину – лесную красу .

                         И были мы сами огня горячей

                         От наших желаний и наших речей .

                         Как жарко пылали – таи не таи –

                         Пунцовые щёки и губы твои!

                         Теперь ты далеко, 

                          И слёзы я лью,

                         Никто эту грусть не развеет мою.

                          Пойду наломаю калины в лесу,

                          Красу зоревую домой принесу

                          И буду глядеть на неё и мечтать, 

                          Красу зоревую – тебя вспоминать. 

─ Спасибо. Они, эти маменькины сынки, не ценят, оттирают вас. Сами так писать не могут. Вы ведёте себя так скромно, что им кажется, будто вы вообще не поэт. И забываете, что это  вы так написали. Вот как вы пишете, послушайте, наш дорогой фронтовик, а потом мы пойдём в «Рюмочную»  и за это стихотворение опрокинем стопочку .

                         Мы были вместе: счастье –

                                                                        рядом с нами,

                          А горе, может, где-то за горами,

                          Но иногда, проснувшись в тишине, 

                           Я слышал, как рыдаешь ты во сне.

                          Когда ж расстались мы в разгар войны ,

                           Местами поменялись явь и сны:

                           На отдыхе случайном после боя 

                            Мне снилос, как мы счастливы с тобою.

                           Мы снова вместе: счастье –

                                                                            рядом с нами,

                            А горе, может, где-то за горами, 

                            Но иногда, проснувшись в тишине, 

                              Я слышу как рыдаешь ты во сне .

К приезжему из других земель кубанские писатели привыкали с трудом. Они скучковались  в две группы и новичков вербовали в свои ряды сходу или потихоньку, но «старая гвардия», стоявшая у истоков Союза, держалась вместе, особым ядром, проталкивая книги друг друга в издательстве, а новичков использовала при голосовании на выборах в Бюро,  помогая за это чуть-чуть. Того же поэта или прозаика, который «болтался сам с собой», недолюбливали, в Бюро не предлагали и в издательские планы вписывали пореже. Поэт Н. Краснов слыл посему в организации странным, почти никчемным, в борьбу кланов не встревал и любил при встречах поговорить о новых повестях и романах известных прозаиков, напечатанных в Москве. Да и вкусы у него были… какие-то деревенские, простонародные, и любимцами его в литературе были не А. Вознесенский с Е. Евтушенко, а  А. Твардовский, Н. Рубцов и А. Фатьянов, не Ю. Трифонов, В. Аксенов, В. Катаев, а В. Овечкин, В. Шукшин, В. Белов, В. Распутин, не Ф. Кафка, Д. Джойс, а Ф. Фитцджеральд, Э. Колдуэлл… Всё было распределено в нашем местном литературном быту жестко  и неумолимо, разделено не только вкусами, но  и национальными привязанностями (скажи мне, какого поэта любишь, и я определю из какого ты роду-племени).

В губернаторской «Кубанской библиотеке» отдельного тома со стихами и прозой фронтовика Н. Краснова не найдёшь, и в половине тома его нет; зато тем, кто похуже его, досталось жирное местечко..