У нас на Кубани слишком побаивались ж и в о г о  сл о в а. В Москве напечатают, а здесь? – ещё вопрос. Но Кубань часть страны. Идейные требования в Москве ничуть не ниже кубанских. Так кого же мы боимся? Мы теперь надеемся, что писателям будет дан на страницах ежемесячника достаточный простор для живых строк. Иначе все там будет по валу хорошо, но читать будет нечего. Я не призываю к черному критическому материалу. Как это кому ни покажется странным, я не люблю критических произведений и давно не читаю их. Я люблю произведения живые, жизненные, пусть временами суровые, но воодушевляющие. Не переношу книг тенденциозных, книг, замешанных на мрачной подозрительности, но восклицаю: дайте же простор живой душе!

Коротко об отношении к писателям на Кубани. Простите, товарищи, но у нас есть обиды. И мы, и творческая интеллигенция изрядно забыты. Такое ощущение, что мы существуем здесь только для мероприятий. Я не покушаюсь критиковать. Поймите ещё раз: я говорю об обиде. О футбольной команде «Кубань» у нас заботятся усерднее. А как переживают, когда она вылетает из так называемой пульки.  А когда мы вылетаем из пульки, из высшей лиги, кто за нас переживает? Жил у нас в Сочи писатель, герой Советского Союза Б. Тихомолов. Уехал от обиды в Ташкент. Его устройством занимались помощники 1-го Секретаря ЦК Узбекистана тов. Рашидова. Недавно Тихомолов прислал в наш Союз писателей свою книгу. Переиздали в Ташкенте к 70-летию. Он счастлив. Он вообще в восторге оттого, как в Узбекистане относятся к писателям. Я подумал: никогда бы не выпустили такую, хорошо оформленную книгу  Тихомолова на Кубани. Так жить нельзя.

О литературной смене.

Организация пенсионная, а смены нет. Как-нибудь в застолье я прочитаю написанную мною едкую шутку  о молодости и старости в рядах писателей. Смены нет. В чём причина? 

Первая, объективная и не всегда понятная: почему-то на Кубани у молодёжи нет большой охоты заниматься литературой. Очень долго ползет к нам смена. Причём – обращаю внимание! ─ нет смены коренной, кубанской, которая бы, впитав соки своей земли, затронула у кубанцев своим словом какие-то родственные струны, как это бывало в других русских землях. Отсутствие в местном искусстве кубанского народного колорита (я не имею ввиду малоросийское наречие)  меня всегда удивляло. Южное, кубанское, народное заметно, пожалуй, только у Ивана Зубенко и Ивана Бойко. И я часто думаю: где же  тот мальчик, где же тот сын кубанский, который к краю своему ласкался бы так же нежно и, может, горестно, как Белов к Вологодчине и Ф. Абрамов к Пинежью ?

 Н е  м о ж е т  б ы т ь  полноводного искусства там, где родное прошлое предавалось глухому забвению и… даже проклятию. Самый наисовременнейший художник питается соками народных традиций, преданий, истории. О чём бы он ни писал, что бы ни играл, что ни рисовал  ─  в нём эхом живёт вековая душа народа, вековые особенности родных мест. Как же может родиться  славный  кубанский мальчик в искусстве, когда профессора истории и некоторые ответственные товарищи возводят свои кандидатские и докторские степени на проклятии прошлого, на вульгарной социологии, на демагогическом подшивании великих цитат к своему собственному бездарному тексту, а тем, кто понимает, что до него жил и строил тысячелетнюю историю целый народ, бросают намеренные обвинения в п а т р и а р х а л ь щ и н е ?! Уничтожать у себя дома живую душу любви – значит помогать врагу за океаном. Враг ступает своей твёрдой ногой туда, где уже что-то разложилось. Но разве можем мы допустить, чтобы разложился наш патриотизм? Историку-то  впору бы знать, что у патриотизма глубокие исторические корни. Карьеризм затмевает общее благо. Некоторые историки пекутся лишь о процветании своего убожества и ради большого оклада засоряют родники народного прошлого. Хочется сказать им: читайте же выступления ученых, академиков, писателей в «Правде», в « Советской России», в «Советской культуре» и повернитесь наконец лицом к заслугам своего края во ВРЕМЕНИ. Помогите восстановить разрушенный памятник коммунарам в Тимошевском районе (стоит памятник, в него последние коммунары вложили обращение к потомкам; через год мальчишки пробили дыру, кто-то написал «это Эдик», и так с пробитой дырой и с надписями этот памятник и красуется, ─  у меня есть снимок); уберите затащенный к дороге надгробный памятник  поручику Холявке, погибшему в 1914 году на войне;  напишите полновесную «Историю Кубани»; помогите наказать осквернителей многих памятников культуры и старины; вспомните в ярких трудах, а не в дохлой сухомятке героев гражданской войны, колхозных лет, военных лет, послевоенных. В искусстве всё влияет. И как же, повторю, на этом фоне Иванов, не помнящих родства, мог возникнуть прекрасный мальчик – творец, кубанец? На вытоптанной траве он появиться не мог, а если чуть всходил зеленой травкой, то спешно удирал в Москву, боясь стать затоптанным. Это тяжкая правда, но если на нее закрыть глаза, тогда не нужно утверждать, что мы горячо одобряем реалистические призывы Пленума ЦК. И опять приходится вернуться к тезису Пленума: нужны сознательность и трезвая  оценка прежде всего с в о е й  работы.  И тут вторая  причина, почему нет смены.

Мы растеряли авторитет. 

Своим отношением к правде жизни, к творчеству, к той же смене мы часто показывали, что любим писать о болотном спокойствии и таланты нам мешают. Мы как будто боимся их. Кроме того – едва замаячит способный перспективный литератор, мы уже гадаем: ч е й  он будет? если мы проведём его за руку в СП, за кого он станет голосовать? Иногда – и по очень высоким соображениям – так подумать и следует. Но только иногда. Во всех остальных обстоятельствах главный критерий – талант и его идейно – художественная перспектива. Кого мы печатаем из начинающих? Как правило – очень слабеньких, «подающих надежды» лет двадцать. Ежемесячник ещё как-то ищет свежее имя, а издательство, бывало, отмахивалось всеми силами. В Москве Союз писателей не поставляет издательствам и журналам молодые дарования; наоборот: издательства и журналы несут на своих листах эти дарования к дверям Союза писателей. Издательства и журналы всегда были  катализаторами литературной жизни. Но наше издательство     своей нетребовательностью опустило в последние годы кубанскую литературу до очень низкой отметки. Мы можем спорить и возражать, но читателя не проведешь и не убедишь. Если издательство  и ежемесячник не станут направляющей государственной стрелой, то о плодотворной смене мечтать нечего. Она будет обращаться в Москву. И туда сбегать.

Отрадно всё же вот что: мне заметно, что на Кубани что-то меняется. И прежде всего заметно улучшающееся отношение к кадрам. Есть только одна опасность. Прекрасный лозунг «Честь и слава по труду» может миновать литературу и искусство. Лозунг этот ещё тем хорош, что он подразумевает не только награды и благодарности свыше, от общественности, а самооценку: мне хочется чести, славы и наград, но достоин ли я сего?

                                                                                                                            9.Х.1983

                                      СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ

Мне противно перечитывать свою занудную, случайно сохранившуюся речь тридцатилетней давности, речь, в которой я наследил всеми издержками советской жестко-идеологической эпохи. Ещё… странно и даже обидно  оттого, что я, после развала страны и всего на свете  нагло изжитый  из организации новыми ничтожествами, периодически рвался что-то защищать кровно-литературное, о чём-то хлопотал в письмах в  Москву,  жил «общественными  интересами», сострадал литературному порядку в местных недрах… и… и… пятнадцать лет не печатался там, где обитал постоянно с пропиской  в паспорте. Что самое интересное: затронь тему нашего писательского бытования, толкни каждого (уже нет никого), и  каждый (!) найдёт тысячу слов для жалоб, обид и даже проклятий. Один генерал, прорвавшийся в члены Союза благодаря… своему военному чину и связям, сказал в самое тяжкое время разброда и гибели профессиональных нравов: « А зачем он нужен, Союз писателей?» 

Все так хотели гордиться официально оформленным званием п и с а т е л я   и  предъявлять у какой-нибудь железнодорожной кассы членский билет, подписанный К. Фединым, Г. Марковым, Л. Соболевым, С. Михалковым. К почти актерскому звучанию в народе  («пи-са-тель»!) прибавлялось то, о чём мало кто в народе знал. Ядовитый талантливый Иван Бойко, долго отвергаемый влиятельной кучкой писателей, пооткровенничал в «Повести о Краснобрыжем» так:

«Как-то не принимали в члены Союза в течение десяти лет!

Почему?

Всё дело в том  что  члены Союза писателей пользовались огромными льготами и благами по  Постановлению, подписанному в 1934 году самим Сталиным. Что же это такое?

1.Члены Союза писателей в первую очередь включали в планы издательств. 

2.С ними издатели в первую очередь заключали договора, по которым они, как профессионалы, получали высшие ставки гонораров («теми» деньгами от 250 рублей и выше за печатный лист, а начинающие лишь 150 рублей за тот же лист )

3.Члены Союза писателей могли получить 20 процентов гонорара при заключении от первого тиража, то есть от 15 000 экземпляров, даже если произведение еще « в чернильнице». Когда книга подписывалась в печать, они получали 60 процентов гонорара. А по выходу – 100 процентов с учётом и массового тиража. 

       4.  Члены Союза писателей сразу при заключении договора имели право на массовые тиражи . 

       5. Профессиональным писателям государство обязано выделить дополнительно к положенной по Конституции СССР каждому гражданину жилплощади сразу же по вступлении в СП отдельную комнату (кабинет), то есть не менее 20-ти квадратных метров дополнительно к имеющейся жилой площади.

 6.Член Союза писателей имел право на оплачиваемые командировки: по краю – от своей организации; по России – от СП республики; по Советскому Союзу – от Правления СП СССР. Срок командировок: по краю – до 10 дней; по республике и Союзу – до одного месяца, а в некоторых случаях – до 6 месяцев. 

  7.  Члены Союза писателей имели право  и на зарубежные командировки.

 8. За каждое выступление перед рабочими, колхозниками, интеллигенцией члены Союза писателей получали от Литфонда 16 рублей, а не члены СП лишь 8. За рецензирование приходящих в организацию рукописей  члены Союза  получали так же вдвое больше. И, пожалуй, самое главное, что особенно ущемляло литераторов  – п и с а т е л е м  считался только член Союза. 

Дорвавшиеся до литературной кормушки серые личности вцеплялись в указанные привилегии и никого не подпускали к ним.» 

  —                                                                                              

«У меня других писателей нет», ─ сказал товарищ Сталин, когда кто-то пожаловался ему на нехороших коллег.

Не было также  д р у г о г о  Союза писателей на знаменитой Кубани. 

Но в единственном  протекала, как и везде, сама жизнь.

От нее-то следов не осталось.

Вытянуть разве что из завалов листочки, перебрать их, кое-какие порвать; некоторые уничтожать почему-то жалко. Почему же? Там в строчках отражение сложного бытия: борьбы, недовольства, желания что-то изменить, отчаяния.

Можно в общем-то пожалеть, что никто не вёл летописи Союза писателей, заранее не чувствовал утраты всего этого замшело-послевоенного литературного мира там, где в казачьи времена хорошо писал даже Наказный атаман. Книги, журналы, какие-то рукописи, рецензии собирал некто Иван Иванович и складывал в своем кабинетике-чулане, но после его смерти всё куда-то замоталось. Литературным миром, как историей местного бытия, никто не интересовался, никто благородной критикой не увлёкся, и если сейчас пособирать все отзывы в газетах и журналах, образуется сочная картина художественной нищеты и неправды. Чем же тут жили «инженеры человеческих душ»? Чего удостоились в истории кубанской культуры?

 «У меня других писателей нет» (Сталин ). Какой вызывающий сюжет! 

Только другого Сталина не дождаться, чтобы так же припечатал словом финальную сцену существования литературной художественной самодеятельности после ельцинского переворота в 1991 году.

После  этого  внезапного переворота выяснилось, что у крыльца Союза поджидала счастливой участи целая толпа бумагомарателей сомнительных способностей. Дождались, пролезли и прорвались  и стали прибирать к своему числу  себе подобных.

Жили-были…

Четверо, по-моему, из нашего старого Союза ещё числятся в списках невесёлой старости. Одному в квартире над итальянским магазином под девяносто, другому столько же в посёлке Пашковском (и он ещё засиживается в редакции «Родной Кубани», шутит и обещает к моим строчкам прибавить свои впечатления о нашем литературном быте). 

 Если бы мне кто-то сказал, что к старости, когда займут писательское помещение  неизвестные хозяева, вывезут оттуда остатки библиотеки, разорвутся все прежние  общественные связи, уберётся демократическим беспорядком устойчивое литературное общежитие, отвернутся от гражданского долга (воспитание народа средствами искусства) переметнувшиеся в новую власть начальнички, я бы, может, вовремя оценил государственную роль в поддержке творческой среды в провинции. А нынче я порой, проходя мимо стены, на которой крепилась табличка Союза, попечалюсь, что мы все, такие разношерстные, то тем, то этим враждебные, никогда больше не соберемся на какое-нибудь заседание. Тридцать с лишним лет  я держался в обществе литераторов чуть в стороне  ─ и на тебе: грущу! Ничего удивительного: то просто была жизнь. Зачем-то существовали мы в этом тёплом городе. Зачем-то за восемь лет до гибели советской власти я выступал с длинной речью на отчётно-выборном собрании.

                                            О ЖИВОМ СЛОВЕ    

─ Позвольте мне наконец-то высказаться о состоянии наших местных литературных дел. Настала пора трезвости, откровенности и  прямоты в разговоре о судьбе писательской организации. Не может быть так, что  в разных отраслях жизни назрели проблемы, которые требуют решений, а в писательской среде проблем ─ никаких. Мы солгали бы самим себе, руководству, читателю, редакциям газет, если бы пошли по этому пути успокоения и лакировки. Мы живая организация. В последние годы мы пережили и кризис, и спад, и недоразумения. И вот без крика, без унижения товарищей, которые, может, нам когда-то насолили, но и без равнодушия к смыслу местной культуры давайте поговорим все вместе  о себе самих.

 Как нам жить в писательской организации после июльского Пленума ЦК, после разговоров  о  перестройке идеологической работы в крае? Каким образом эта перестройка повлияет  на литературу? ─ нам ещё никто не сказал. Но вся реальная суть июньского Пленума в том, чтобы его насущные решения, призывы адресовать не только своему товарищу по работе или кому-то вообще, кто должен, мол, их выполнять, претворять в жизнь, а прежде всего ─ самому себе. Нужна с о з н а т е л ь н о с т ь  каждого на любом профессиональном месте.

В нашей среде, в той среде вольных художников, где каждый в отдельности сидит дома за письменным столом и вроде бы ни от кого не зависит, организационный момент играет важную роль. 

С него, пожалуй, и начну.

Вот наше отчётно-выборное собрание. 

Признаюсь, на всех предыдущих собраниях я замечал, что чья-то искренняя речь никому не нужна, её слушают и не слушают, при этом даже усмехаются: говори, мол, распинайся, всё  равно будет так, как было, или как захотим мы с нашими ребятами. Иногда виноваты были и сами ораторы, потому что они выходили на трибуну и не утруждали себя мыслями о проблемах творческой жизни в нашей организации, они просто о т м е ч а л и с ь: учтите, мол, товарищи руководители, вот я сказал слово своё и всё сказал  п р а в и л ь н о. Но зачем так хитро и равнодушно выступать? Честнее уж тогда – вообще не приходить на собрание. Тем более, что 1-я часть собрания всегда была для нас формальной прелюдией к более утробным потребностям: к тайному голосованию! Отсидеть, пересидеть! – знакомые все слова. Делай вид, что ты внимаешь идее общественного мероприятия, притихни, поспи с открытыми глазами, а потом бодренько, механически похлопай в ладоши, и про тебя скажут, что ты активен и «понимаешь задачи». И это в писательской среде! Так жить надоело. Всякая минута личной или совместной работы должна быть освящена стремлением к общественной пользе. Никакого притворства, формализма, никакой пустоты и отметок «для галочки!». Мы крадём у себя и у общества драгоценные часы  пустым участием и в те часы ничего не даем ни  обществу, ни себе.  Конечно, выборы в органы правления местного СП – акт демократический и привычный. Но процесс выборов занимает  в повестке дня в т о р о е место неслучайно. А главное: наши мысли, наша сокровенная забота, наша писательская совесть должны преодолеть паническое безразличие (всем, дескать, всё надоело и толку всё равно не будет) и устремиться на помощь организации, где, как ни клади, проходит наша долгая жизнь. Да и что такое 1-я часть нашего собрания? Это  собственно литература, ради которой, как выясняется, мы и родились. Давайте говорить о состоянии нашей кубанской литературы. Серьёзно, родственно, сердечно. И тогда ко второму вопросу в повестке дня мы подойдём с таким же настроем, выберем товарищей, которые поведут СП к глубокой работе, к творческой солидарности. Нередки случаи, когда все думают одно и тоже, но все молчат. Вдруг с ужасом обнаруживаешь, что неблагополучие  устраивает всех.

Вот поэтому хочется в первую очередь поговорить о должности ответственного секретаря писательской организации.

Опираясь на живые примеры прошлых лет, я могу сказать: так я и не понял, зачем нужен организации ответственный секретарь. Что  он обязан делать и слыхал ли он когда-нибудь об этих обязанностях? 

Не буду называть всех наших бывших ответственных секретарей, никого не хочу обижать персонально – каверза неудовлетворительной деятельности заключена не в них даже, а в плохой дурной традиции, которая непонятно как сложилась. Не уяснив из их работы, что они о б я з а н ы   б ы л и  делать, я зато усвоил, чего они делать н е  д о л ж н ы .

Чего же? 

Они не должны, во-первых, тащить себя сами в ответственные секретари; приятнее и полезнее, когда ответственный секретарь – желанный начальник всего коллектива. Во-вторых, ему нельзя  искать личных выгод – из своего административного положения. Злоупотребление  служебным положением проникло в литературную среду (в том числе и в московскую) ещё более, чем куда бы то ни было. Что происходит: только мы выберем  товарища ответственным секретарем, как он моментально, по неписаному правилу, давит на издательство и «рекомендует» запускать в производство свою беспомощную толстенную рукопись! Оттого он и рвётся наверх. Издатели привыкли к этому. Зато ответственный секретарь почти никогда старательно не хлопочет о том, чтобы уладить недоразумения с рукописью своего коллеги. Порою он даже своей самодержавной рукой  искусно прихлопывает эту рукопись.

Довольно «своего корыта»! Ответственный секретарь – миссия общественная, пусть и краткосрочная, и пусть он будет добр набраться общественного сознания и партийной совести. Только с чистой совестью он сможет проводить линию партии и в организационных и в творческих вопросах. Ему неприлично рассчитывать на золотую вельможную карету, в которой весь город вынужден его возить. Перед литературой все одинаковы. В коллективе все равны. Заботиться надо обо всех. Учтём ошибки и похороним дурную традицию. Ответственные секретари очень часто только отбывают часы в организации, не чувствуют пульса современной советской литературы (а зачастую и не знают лучшую текущую литературу, потому ничего не читают),  планы составляют формально, ─  между тем все рабочие планы на год должны отражать  кипение современных нужд, задач, реальность достижений и способствовать движению литературы вперед, удовлетворению (истинному, а не мнимому) запросов нынешнего просвещенного читателя. Ответственный секретарь (вместе с секретарём партбюро) не может ни заметить первым крошечное неблагополучие в ежемесячнике, в издательстве, в литературном процессе в целом, идейно и профессионально вскрыть проблему, принять меры, то есть: он, руководитель, должен воистину вести писательскую организацию. А было? Ответственные секретари на наших глазах перевертывались в самых безответственных начальников или служителей «своего корыта». Но мы с вами тоже виноваты. Мы плохо требуем. Мы требуем 

и з б и р а т е л ь н о. Если во главе стоит н а ш человек, мы помалкиваем и  даже покрываем его грехи. Если н е  н а ш,  мы визжим от всякого пустяка и гоним время к тому дню, когда со сладостью, с помощью интриг сковырнём его тайным голосованием. Какие интересы за этим кроются? Уж конечно не любовь к литературе и порядку. Были случаи, когда организация боялась грядущей расправы и потому многие голосовали не так, как могли бы это делать при гарантии спокойствия, человечности и дружбы. Но ещё одна интересная вещь. Мы из-за группового недомогания упускаем одну возможность. Можно поначалу доверить товарищу кресло без охоты, но зато потом со смущением за самого себя сказать: зря пугались! всё-таки он повел дело правильно и всё-таки он человек!

Мы такие упрямые, железные; никогда не скажем: да, я ошибался.  Если сейчас у нас нет верного кандидата, давайте выберем кого-нибудь и воспитаем! Никуда теперь он от нас не денется, мы заставим его работать, думать о литературе и о нас, и мы вздохнём в благожелательной творческой атмосфере все.

Идеальный в моём понимании руководитель СП мог бы однажды принести нам на заседание Бюро газету «Советская Россия», прочитать нам абзац под названием «Почему не стыдно бракоделу?» 

 На съезде партии сурово осудили серость в искусстве. Мы, когда обсуждали решения съезда, то больше тревожились за судьбу колхозов и заводов, а о своих литературных поставках умолчали. Может, поговорим, что ли… Начнём с ежемесячника «Кубань»?

 Но ответственный секретарь никогда так не скажет!  У него, во-первых, может сидеть в ежемесячнике редактором  с в о й  человек, а если сидит противник, то он его побоится, да ещё и втайне подумает:  а не против него ли говорилось на съезде? Кто ж это станет разоблачать самого себя?!

Как выглядит вся наша организация в глазах кубанской общественности? Кого-нибудь это волнует? Не упала ли она немножко? А что думают о нас в стороне молодые литераторы? Мы так привыкли друг к другу, что наше замороженное состояние кажется нам нормальным. Но ведь за нашими плечами край в 5 миллионов. Где наш ежемесячник? в каком пыльном углу он лежит обиженный? Разве это нормально, что годами и десятилетиями он не пользуется не то что популярностью в пределах края, но примитивным вниманием? Нужна честная оценка литературного положения на Кубани. В литературно – художественном ежемесячнике пора воцариться наконец х у д о ж е с т в е н н о с т и   и культуре. Не делают же его мужики 20-х годов, позавчера окончившие ликбез? Нет!  Заглянем не в столичный журнал, а в газету «Советская Россия». Там непременно какая-нибудь живая публикация: опять кого-то нашли, открыли, напечатали письма, взяли интервью, разыскали родственников славного героя и т.д. и т.п. А кого открыли мы? Где они, кубанские герои, ─ не в тришкином кафтане торопливого автора, а во всей  красе своей природы и биографии? Где они? Их не было? Были. Их нет теперь, т е х, времен далеких. Мы прошли мимо них. Забыли. Живут другие, но где они?! Сухие скелеты в очерках – разве это герои? В чём же дело? Мы выполняли план по валу и по тематике.

Одни ли мы виноваты?

В каком-то южном городе в какие-то послевоенные десятилетия бодро жили какие-то  завидные писатели, что-то важное строчили на бумаге, потом печатали  в местном издательстве, с походкой большого начальника  захаживали как на дежурство в писательское заведение, устраивали собрания, произносили  отчётные речи, коварно ссорились, отмечали свои юбилеи, газеты скороспело хвалили новинки, про подозреваемых в безыдейности молчали, но без всякого можно было сказать, что все жили не туго и любой из них, даже самый скромный, мог при желании понадеяться, что уж в этом-то городишке, хоть и в провинциально-столичном, будут помнить их долго, а то и запишут в анналы литературы.

 ---------------------------------------------------------------------------------------

 Я хожу по городу и частенько у разных домов кого-нибудь да вспомню. На почту заворачиваю я с улицы Карасунской  и перед Красным зданием царского времени всегда взглядываю на балкон в пятиэтажном жилом доме, чуть отступающим от тротуара. На жалком балкончике вечно стоял в императорской позе автор «Кубанских сказов», тяжеловатый великан, очень приветливый, безудержный сочинитель своей героической биографии; он чуть ли не начинал революцию на Кубе с Фиделем Кастро и Че Геварой, скрывался в джунглях с Хошимином; он у нас был единственный подписчик на нежелательный журнал «Америка» и потому единственный полноправный критик загнивающей американской системы. Теперь этот балкон всегда пуст.

 На главной почте переоборудовали стену с абонементными ящичками. Нету ящичков больше. А сколько раз заставал я с ключиком детского поэта в дорогой шапке, похожей на копну сена, сколько милых вежливых слов произнёс он передо мной, но сборнички стихов о мальчиках и девочках, уступавших место в трамвае чужой бабушке, дарить побаивался. Он был желанным гостем идеологических отделов Крайкома КПСС, нахаживал туда три раза в неделю.  Исхудавшие от войны с немцем ветераны на трясучих автобусах ездили на свои пригородные дачи (с четырьмя сотками), учителя горбатились в школах и стояли в очередях на квартиру, рабочие отдыхали двадцать четыре дня в году (кто-то бывал на курортах), а детский поэт, охранявший идеи партии бездарными рифмами и выступлениями на собраниях, вольно разгуливал в любое время года у моря в поселке Лазаревском и «чувствовал себя нужным своему народу, особенно октябрятам и пионерам». Давным-давно  перестали читать его стихи по радио, запылились книжки в сельских библиотеках. Кому досталась его  пышная шапка? 

 На улице Захарова в крепком доме жил писатель-следопыт, чьи книги («Мы идём по Восточному Саяну»,  «Злой дух Ямбуя», «Смерть меня подождет» и др.) переводились в Европе, в Америке и Канаде. Он давал мне рекомендацию в Союз писателей. В Новосибирске на Красном проспекте можно постоять у стены с мемориальной доской… «здесь жил известный геолог и писатель Г.А. Федосеев». В родной станице Кардоникской и в Краснодаре его не вспоминают. О Боже, как давно он умер…Союз писателей тогда находился  за двором театра оперетты. Вижу этот день, его печальных друзей.  Кубок с его прахом привёз из Москвы в обычной сеточке его друг, живший на улице Пушкина в доме, который стоит на месте усадьбы генерала П.Д. Бабыча (отца будущего Наказного атамана);  из окна на четвёртом этаже он мог бы теперь любоваться памятником Екатерине Великой.  Но его нету в этом углу тридцать лет,  повести его не переиздают. К нему как-то надолго пристал насмешливый щирый казак, во всём ему чуждый, автор романа «Калина красная» («коммунисты, ─ жаловался, ─ заставили натолкать несколько красных повозок, чтоб не казалось, что белогвардейских повозок  было больше...»). Этого казака тоже не перепечатывают.

 И так в переулке ли, на длинной улице, на перекрёстке, в дальнем углу на окраине вспомнится всяк, с кем толкался в Союзе писателей много лет, кто порою ненавидел меня, кто потихоньку обзывал антисоветчиком.  От кукольного театра взгляну я через дорогу ещё на один балкон (один одинёшенек на всей длинной стене престижного дома) и чудесно проникну за дверь, побуду в комнатах, где меня  с супругой оставил писатель на месяц (сам с дочками и женой отдыхал в Солотче), включу телевизор и стану переживать за сборную Бразилии, уступившей на чемпионате мира в Лондоне молодцам из Португалии (во главе с черным Эйсебио). Там же большой компанией справляли праздники, дни рождения, выход новой книги хозяина.

Три идеи владели Тургеневым: родина, любовь и красота.

Сразу же могут возразить: как? Ведь Тургенев был едва ли не самым злободневным художником отошедшего XIX столетия, откликался на такие общественные запросы, рисовал такие характеры, которые ещё только обозначались и ждали своего выхода. И это правда. Но она не противоречит сказанному. Ибо служить, как выразился о Тургеневе его друг критик Анненков, «зеркалом, в котором отражаются больные и здоровые черты родины», — это и значит жить ею.

Родина, любовь и красота были традиционными идеями русской культуры, но у Тургенева, конечно, сообразно времени, месту и личному характеру они получили своё, уникальное, никем не подменённое направление.

Идею родины он воспринял на крутом переходе от торжественной высоты, куда её поднял Пушкин, к трагической проверке её Гоголем и — далее — радикальными требованиями революционной демократии. Тургенев, однако, ни с кем из них. Хотя ближе всего, как начало мысли, исток — для него Гоголь. Он старается решить проблемы своей отчизны, включив её в семью европейских народов, соучаствуя в великой культуре Европы. Он вторгается в глубины германского духа и философии; овладевает вершинами французской культуры и искусства; проникается нуждами славянского мира (переводит Марко Вовчок, сострадает Тарасу Шевченко, за 17 лет до освобождения болгар пишет провидческое «Накануне»), Тургенев — чрезвычайный и полномочный легат мыслящей России. И на поприще этом добивается невиданных результатов: впервые русский писатель признан, увенчан, любим, его считают учителем, восторгаются. И основания для этого капитальные. Именно Тургенев дал Европе образцы рассказа и романа как нового жанра. Жорж Санд пишет ему: «Мы все должны пойти в ученье к вам». И он говорит: нет. Читайте Толстого. И когда-нибудь — Пушкина. Ему не верят, сопротивляются, пожимают плечами, отвечают, как Флобер,— «он тривиален, этот ваш поэт». Но и на этот раз Тургенев неколебим.

Чувство родины, её чести и истинных ценностей у него несравненно сильнее мысли о себе, собственном писательском имени. Какой пример для последующих времён, и в особенности для наших! И великая русская литература, благодарная своему первому посланцу, становится на глазах изумлённых европейцев литературой мировой. И это всё, взятое в целом, многое проясняет в том, какое же место занимает Тургенев с его всеотзывчивой русской душой в нашей великой классике, в этом потерянном рае, золотом веке отечественной словесности.

Да, он был посланником русской литературы в Европе, долгие годы прожил во Франции. Однако ведь ни одной строки художественной по-французски не написал. Примечательно и то, что работалось ему одинаково легко и плодотворно в двух далёких географических точках: на чужой французской земле и в родной русской деревне. Это было, если угодно, формой некоего самоизгнания — от казённого Петербурга, от сгустившейся николаевской реакции. Впрочем, если говорить о заграничной жизни Тургенева, невольно вспоминаешь признание Гоголя, сказавшего, что никогда он не думал так много об отечестве,,, как вдали от него, и никогда не был так тесно связан с ним, как живя на чужой почве. Позднее то же самое мог бы повторить и Бунин. Их объединяла одна боль. Но далее линия как будто прерывается. Вот самый свежий пример. На состоявшейся в октябре этого года в Белграде представительной конференции «Литература и изгнание» выступил, в частности, Иосиф Бродский. Недавний нобелевский лауреат на первородном английском языке объяснил нам, что темы этой не существует. Потому что писатель выбирает для себя то место проживания, где ему экономически выгоднее. Как жаль, что этого не могут услышать ни Тургенев, ни Герцен, ни русский нобелевский лауреат Бунин...

Как великое явление литературы Тургенев представляется нам неким полуденным светилом русского девятнадцатого века, и не только для него.

Из-за полувердиевской бороды Тургенева выглядывает странный граф — мужчина Толстой, неистовый и уж совсем не похожий ни на какую «форму» Достоевский, наконец, открывающий красоту в самой заурядной жизни Чехов.

Между прочим, когда русская литература, развернув свои мировые силы, завоевала Европу, можно было, оглянувшись, заметить, что многие её признанные новшества и достижения уже были у Тургенева. Можно было вспомнить, что толстовские идеи опрощения и обращения к первоосновам народной жизни, к крестьянству, его морали были задолго и давно указаны Тургеневым в «Записках охотника», вплоть до таких моментов, которые, казалось, были прямо введены в литературу Толстым. Например, в рассказе «Живые мощи», где Тургенев наметил идеалы столь высокие, требующие такой душевной чистоты и всепрощения, что следовать им сам в отличие от позднего Толстого не решился.

Новизна и смелость «Записок» были таковы, что сначала никто, включая автора, не придал значения первой публикации. «Хорь и Калиныч», как мы знаем, был помещён в некрасовском «Современнике» среди смеси, пустяков, а друзья уговорили рассказчика снять сравнение дружбы Хоря и Калиныча с дружбою Шиллера и Гёте. Тем громче было признание. «Вы и сами не знаете, что такое «Хорь и Калиныч», — восторженно писал Тургеневу Белинский. Гениальный критик, как обычно, отметил в тургеневской книжке главное: «В ней автор зашёл к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто ещё не заходил». «Записки охотника» оказали мощное воздействие на все слои русского общества сверху донизу, вплоть до наследника престола, будущего императора Александра II, приблизив тем самым конец «барства дикого, без чувства, без закона». Так «барин» и «охотник» стал воистину заступником народным, его адвокатом. И это было сделано ещё тогда, когда граф Толстой крупно и дерзко ссорился с «мужиковствующим» Тургеневым и говорил, что не может видеть «его демократические ляжки».

Литературно же, эстетически Тургенев вообще предвосхитил многое. Нет сомнения, например, в том, что пьесы Тургенева, их тайное очарование, их тихий, рассеянный свет, отсутствие внешнего действия и глубинный подтекст были как бы подступом, прологом чеховского театра. А боготворивший Чехова Борис Зайцев в своей замечательной книге «Жизнь Тургенева» не без основания писал: «Все «лишние люди», все русские Гамлеты и незадачливые чеховские врачи пошли от Рудина». Вовсе уж нечего и доказывать, сколь многим был обязан Тургеневу Бунин. Тихие, скромные и торжественные русские пейзажи, тайна женской души, любовь, светящееся родное слово — всё это издалека подсвечено Тургеневым.

Провидчества Тургенева проявлялись иногда в мелочах. Так, о прошедшем в толпе романа «Новь» фабричном Павле автор сказал, что сам он уже стар, а вот под пером нового писателя именно этот герой станет фигурой центральной. Словно и впрямь предвидя горьковского Павла Власова...

ЛЮБОВЬ — женская любовь как мировая сила — вошла в нашу культуру от Тургенева. Никто потом даже из самых тонких писателей, как, скажем, Бунин, не мог превзойти его. И это при всём том, что сам Тургенев был глубоко несчастен в личной жизни, пронес, словно судьбоносные вериги, своё, можно сказать, роковое чувство к Полине Виардо. Но мы не знаем, как соотносятся творческое счастье и благополучие личное у художника, уютно ли им вместе. И., может быть, именно мягкость характера, порядочность, доходящая до слабости, неудачи и разочарования позволили Тургеневу глубже других заглянуть в женскую душу. Открыть таких антиподов, как Лиза Калитина, способная не просто любить, но «жалеть» и сострадать, увидеть свет в неземном и предвечном, и Елена, страстно полюбившая Инсарова за то — и это тоже черта наша, русская, — что тот захвачен великой нравственной идеей: освободить родину. («Эти слова так велики, что даже выговорить страшно!» — восклицает в своём дневнике Елена). Отсюда ещё один шаг до той безымянной русской девушки, которая переступает порог революции с готовностью отдать жизнь во имя будущей России.

«— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая! — принеслось откуда-то в ответ».

Так идея любви и идея родины у Тургенева совмещаются.

Тургенев здесь вне конкуренции. И в революционном движении этой любви он был выше революционеров, которые на его книгах — как Добролюбов в статье «Когда же придёт настоящий день» или Чернышевский — «Русский человек на rendez vous»,— а не на своих, пусть верных по замыслу, но не совершенных художественно, поднимали общественное сознание.

Впрочем, и у Дургенева любовь — не просто самодовлеющая ценность. Это  воистину «Education sentimentale» — «Воспитание чувств». Но в отличие от знаменитого романа Флобера оно несло в себе глубоко «учительный», активный нравственный смысл. То, что утрачено сегодня в значительной степени и литературой, и обществом. Тургеневские героини вызывали у тысяч русских женщин готовность к подражанию и подвигу. И запечатлённый им, словно нарисованный светящимися красками портрет нашей национальной героини Вревской — одно из ярких тому свидетельств.

КРАСОТА. И ей, может быть, самой древней идее русской культуры — ибо из-за красоты, как повествует летописец, приняли русские христианскую веру — Тургенев также придал общественное движение. Как и любовь, «вечная тема», она полемически возникает у него.

Идея красоты у Тургенева была всеобщей, всеобъемлющей, она вбирала в себя, как часть в целое, и родину, и любовь, и природу, и литературу, и язык. Категория «чистой» эстетики, столь хорошо знакомой ему по Канту, Гегелю, Шеллингу, она вдруг наполнялась горячим национальным содержанием, как, например, в рассказе «Певцы», где в песне «русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала… и так хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны». Такая красота врачевала и очищала душу. И в сегодняшних, благотворных, но драматических условиях перестройки идея эта оказывается живой и идущей к нам на помощь, когда уже не песни, а «зонги» гремят с подмостков и после концерта тяжелого рока на футбольном стадионе сотни молодых людей в оргастическом безумии крушат на своём пути всё — витрины, автомобили, себе подобных...

Видимо, всё же что-то очень важное, как сказал бы живой наш классик Леонид Леонов, самый ген нации подвергся возможной порче при неосторожном по радикальности ремонте души во имя построения образцового «нового человека», хотя бы даже совершенном умными руками тургеневского Базарова. И прежние ценности пали...

Как тут не сказать и о языке.

Что делается сегодня с русским языком, сколько самой ядовитой целлюлозы  стекает в наш духовный Байкал! На каком вымороченном, невозможном эсперанто изъясняются с нами и в газетах, и по радио, и по телевидению! Вспоминаю сейчас как святыню те часы самоподготовки, когда в начальных классах суворовского училища решал орфографические задачки по отсечённому ныне от школы, очевидно, в связи о «устарелостью» учебнику академика Л.В. Щербы. Сквозь и мимо многоточий искомых падежных и глагольных окончаний проступал текст, который больно и сладко — как тоска по покинутому родимому дому — проникал в самую душу. Тогда я не обращал внимания, что это был Иван Тургенев: «Не успел я отойти двух вёрст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от леса до лесу, и сзади, по длинной пыльной дороге, по сверкающим обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого горячего света. Всё зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы...»

Не просто музыка и живопись словом, но язык— воспитатель, целитель, хранитель нации. И пусть с младенческих лет знакомы нам эти тургеневские слова, но как не произнести их сегодня? «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины,— ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» Это стихотворение в прозе, которое К. Бальмонт назвал «благоговейною молитвою», да послужит и нам опорой в восстановлении национальных ценностей, нравственного смысла жизни — в вере, любви и милосердии. Без великого языка и великий народ будет обречен на одичание и деградацию в джунглях технического прогресса.

Хотелось бы сказать несколько слов и о личности Тургенева, о Тургеневе-человеке. Тургенев не был лишён слабостей, на которые охотно (иногда — слишком охотно) указывают его современники. Но ему не приходилось выдавливать из себя по капле раба. И это происходило вовсе не оттого, что сам он был дворянин, барин. Жестокий деспот по отношению к своим «малым» детям — крепостным, его матушка была деспотом и для собственных сыновей, в том числе и для любимого Ванюши. Но чувство достоинства и независимости заставило его отказаться от материнской помощи, сопряженной с унизительными условиями, многие годы скрывать окаянную нужду и остаться перед собой честным.

Внутренняя свобода наполняла его. Когда вельможа с тарелкой в руках подошёл к столику, где сидел молодой Тургенев, и резко спросил, чем отличается человек от скотины, то, как известно, в ответ услышал: «Тем, что человек ест сидя, а скотина стоя». Звание русского литератора придало этому чувству достоинства особое благородство. Отправленный за некролог, посвященный Гоголю, на съезжую, где совершались полицейские расправы, Тургенев не теряет самообладания, не возмущается и не обличает произвол. Он пишет там, посреди истязаний, свой гениальный рассказ «Муму». Это, мне кажется, и характеризует нравственный воздух внутренней свободы Тургенева, к которому были приспособлены его лёгкие. Сегодняшнему литератору это тоже урок.

Умирал Тургенев долго, тяжело, мучительно. Но и в этом ответственнейшем экзамене пособляла, поддерживала его литература, мысль о ней. Со смертного одра обращается он со знаменитым письмом к Толстому, умоляя его не оставлять «художество», изящную словесность. В своей книге «Жизнь Тургенева» Зайцев писал: «Удивительно, как сильно он боролся! Литературу никак не хотелось отдавать. Для жизни, для женщины, для любви он уже «устрица, приросшая к скале». Но не для литературы». И — добавлю — для литературы русской...

В нынешнем сентябре я побывал в Бужи.вале и долго стоял перед скромным' домиком, где скончался Тургенев. Столетние каштаны, помнившие его, тихим шелестом переговаривались о чём-то своём, высоком. Две баскервильские собаки тщетно рвались ко мне из-за проволоки; в такт их лаю что-то сердито кричал старик в колпаке, театрально появляясь в мансардном окошке другого, парадного дома Полины Виардо.

А мне вспомнились слова вещего Гоголя, который убеждал понять высшее назначение русских писателей: «Они были не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже строителями нашими». Невозможно, кажется, лучше сказать о Тургеневе. Силою своего бессмертного слова он воистину преображал русского человека и даже воздействовал на будущее России в твёрдом убеждении, что это будущее состоится.

«Советская Россия»,

№ 251, 30 октября 1988 г.

ПАМЯТИ О.Н. МИХАЙЛОВА

(1932-2013)

В ночь на 9 мая, когда страна готовилась отмечать очередную годовщину Великой Победы, на переделкинской даче заживо сгорел писатель, литературовед, учёный- исследователь, историк литературы с мировым именем Олег Михайлов...

… Истовый пропагандист творчества Бунина, крупнейший специалист по литературе русского зарубежья, он смог осуществить первые советские издания И. Шмелёва, А. Аверченко, Н. Теффи, Е Замятина, В. Набокова, Д. Мережковского.

… У Михайлова была уникальная библиотека старинных изданий, огромное собрание книг с автографами классиков.

От этого теперь не осталось и следа...

«Литературная газета, № 20, 15—21 мая 2013 г.

                                  СЫН ГЕОРГИЕВСКОГО КАВАЛЕРА

Теперь буду жить и грустно жалеть, что не позвонил ему из Тамани, где я провёл пасхальную ночь и все Светлое воскресенье, и через день из Пересыпи, откуда я обычно посылал ему в Переделкино на улицу Довженко 2 свои гудки и непременное устное извещение, что я иду вдоль берега Азовского моря в сторону Крыма и «вспоминаю Коктебель и тебя в нем в наши благоприятные советские годы; буду казниться после этой страшной трагедии еще и потому, что в эти дни я как раз не единожды мысленно разговаривал с ним, опять утешал его счастливыми коктебельскими вечерами на набережной, когда он сочно говорил о Державине, о Бунине и Борисе Зайцеве, и ещё жаловался я ему, что мы уже никогда не поедем весною к этому берегу с разноцветными камешками… И не позвонил, побоялся тревожить его, переживавшего бессонные ночи. 

Это была блестяще одаренная натура, артистичная, изящная, с тонким ощущением природы искусства, писатель легкого пера, приверженец классической школы, любивший Бунина за музыкальность, Куприна за мягкость и теплоту, Алексея Толстого за эпический размах, Бориса Зайцева за то, что «писал при свете Евангелия», а Шолохова и плеяду писателей-деревенщиков за мужественную покорность народной правде. Сын Георгиевского кавалера, он, Олег Николаевич, преемственно гордился русской и советской Армией, писал о полководцах Суворове, Кутузове и Ермолове с чисто русским почтением, вообще был человеком вспыльчивого русского восторга (и в такие минуты златоустом каких мало). Много прекрасных книг и бумаг сгорело ночью, а ещё на зимней веранде были диски с патриотическими советскими песнями и русскими маршами, которые он часто слушал, включая проигрыватель на всю громкость. Но последний раз в октябре прошлого года мы тихо разговаривали под мелодии Альбинони.

Ни слов, ни музыки не будет для нас на этой усадьбе никогда..

Виктор Лихоносов 11 мая 2013 

Пос. Пересыпь под Темрюком  (Он здесь однажды был у меня).

                                        «Пишите для себя»

Трудно научиться писать для себя. Если думаешь — о том, что эти строки будет кто-то читать, теряются искренность, простота, незаметное, как дыхание, правда.

Опасно выпускать дневниковые записи… на волю, т.е. отдавать их вниманию всех. Написанное «для себя» может  стать совершенно ненужным другим, кто-то будет морщиться, кто-то посмеиваться, кто-то жалеть. Я как-то рискнул напечатать свои «Записи перед сном», а потом стыдился продолжать, потом  опять писал и печатал, и так до 2012 года.

Недавно  очень  многое  хотелось  выкинуть в  небытие,  но внуков  своих  донимаю просьбами писать иногда о себе и родных в Амбарной книге, которую я им подарил. Они ленятся и еще не понимают как это важно. Домашняя летопись останется в семье, но из всех частных записей, писем и летописей может сложиться летопись всей России.

Так что, пишите  в охотку господа  товарищи! Внуки и правнуки и сама История вам поклонятся! 

Виктор Лихоносов

15 августа 2013 года

В процессе работы. Редакция «Родная Кубань» июль 2013 года

печатается в сокращении

1956

30 апреля ─ 1 мая ─ Новосибирск, Кривощёково, улица Озёрная, 4. Мне двадцать лет. Я родился в одиннадцать часов вечера 30-го, но люблю справлять свой день 1-го мая, в праздник трудящихся всего мира. И в этот день мне грустнее всего, я на кого-то обижаюсь. За что ─ не знаю. Всю зиму болел, езжу за Обь на уколы, спасают ухо. В справочнике для поступающих Вузы выбрал я город на Юге, написал туда в институт, ответили, как и когда приезжать. Перебрал по справочнику много городов: Одессу, Кишинёв, Херсон, Пятигорск, Ставрополь. Задержался на Краснодаре. Когда в 54 году ехал из Запорожья, то слышал в вагоне, как одна женщина хвалила другой этот город, а в «Огоньке» видел я фотографию станицы и казаков с конями. Матушка боится отпускать. Далеко.

 -------------

Декабрь. ─ Старик с полным животом, в поношенном осеннем пальто и с ватными бурками на ногах, сошёл с трамвая, утиной походкой пересёк тротуар. Руки, сунутые за спину, держали потрёпанный футляр для скрипки. Шёл он медленно и у остановки в ожидании автобуса примостился на белую уличную вазу, куда прохожие кидали окурки, обёртки с мороженного. Интересный старик. Кто он? Зачем этот футляр и не с чердака ли он? Может, у него нет денег, старуха послала продать футляр на чёрном рынке. Бог его знает. Я ж не Чехов. Печальный тип.*

-------------

─ Смотрю за окошко. Холодная Кубань, какая-то чужая, далёкая, даже не русская. Полустанки в Средней России, где женщины торгуют картошкой и свежими овощами, глинистые выгоревшие поляны, перелесочки ─ всё вспоминается как родное и тёплое…*

*─ Прочитал это через 55 лет. Что сказать? О как жалко себя. Это была моя первая осень в Краснодаре. Скоро я напишу о ней. Я наверное уже старше того старика. Я смутно помню не старика даже, а своё желание записать впечатление. В этом же блокнотике с проволочной шнуровкой я из журнала «Иностранная литература» № 12 расположил выск5азывание Роже Мартен дю Гара «прихоти вдохновения». Мне дорого даже то, что блокнот советского времени; корочка оборвалась, я её вложил в средину. «Время ─ целое бремя» ─ написано моей рукой; это так у нас на улице кто-то говорил; может, матушка моя, теперь уж попробуй угадай. Блокнот тёрся меж других таких же много лет, вылез ко мне  и убедил меня сохранёнными строчками, что многое из твоей жизни пропадает намертво, если не записано.Вижу себя в ту первую осень и не понимаю, почему я ещё в молодости не написал мелодичную повестушку какую…

1958

16 января. ─ В «Огоньке» за прошлый год (№ 50─51) прочёл «Как снимался «Тихий Дон». Можно только пожалеть, что я не присутствовал хотя бы сбоку.*

*─ Любую весточку о Шолохове я ловил где только можно. Ждал вторую                   книгу «Поднятой целины». Если «Правда» печатала новые главы, я ранним утром бежал к газетному киоску. Такого легендарного писателя нет по сей день 

(авг. 2010). 

-----------

1961

Март. ─ Заканчивается учёба, прохожу практику в школе в станице Афипской, восемнадцать километров от Краснодара: впереди дипломная работа, экзамены и… и куда? И что будет в моей жизни? Самое грустное время за все пять лет. Не там учился и ничего хорошего впереди. Проситься ли в Орловскую область? Или удирать назад в Сибирь. Но пошлют, говорят, в Чечню.*

* ─ Спустя пятьдесят лет припоминаю ту сырую весну и, озираясь на вереницу событий, довольно счастливой судьбы, понимаю, что… если бы не литература, не комментировал бы строчки в этом блокнотике, да сам блокнот давно бы был кем-то выброшен в мусорник. Не выжил бы. Спасибо Господу. Это Он в те самые мартовские дни готовил мне тропу на всю жизнь. В марте Вера Николаевна Бунина подписала мне в Париже свою книгу «Жизнь Бунина», а в апреле я получил её от П.Л. Вячеславова из Москвы. Маленькая хитрость помогла; цензура бы не пропустила ко мне в Краснодар. «Телеграф неспособен передать всю мою взволнованность и благодарность», ─ отбил я свой поклон из почтового узла № 3 с улицы Красной. Книгу никому не показывал, но втайне гордился подарком, обречённо соображая при этом, что литературой я заниматься не буду. Какая литература! ─ я даже стеснялся корявых своих строк, еле видимых нынче в блокнотике, которые Вячеславов всё-таки пересылал в Париж. «Были первые дни тёплого апреля, ─ начинал я ответ, ─ я приехал из деревни (о как: не из станицы, а из деревни В.Л.) и, по обыкновению бежал на почту спросить о письмах…» Ну и другое. Пусть останутся строчки у меня на этом ветхом уже  листике, единственные строчки, больше не пробовал писать, о чём сейчас жалею. Жизнь пройдёт, про появление из Магадана жены моего товарища по общежитию, и что-то хотел найти в «Известиях» про Елецкую старину, и строчка «К.Г. Паустовскому» (мечтал, значит, написать). И адрес Павла Леонидовича Вячеславова: Москва, Б. Сухаревский, дом 5 кв. 4. Там  в Сухаревском переулке буду слушать Ю.О. Домбровского в его квартире, и ещё через год в Доме литераторов увижу траурное извещение о смерти П.Л. Вячеславова, с которым я так и не повстречался. Всё это для меня теперь как сказка. 

(март.2011).

--------------

10 сентября (хутор Новопокровский под станицей Варениковской). ─ Я мечтаю, что вот-вот явится время, когда у  меня будет комната, стол и свет по вечерам, я буду выходить на тёмное крыльцо и в полночной сельской тишине, вдали от материнского дома, от  закадычных друзей, в поэтической тоске по всему неслучившемуся со мной (чему-то неясному, но яркому) буду выжидать душою нечаянного приветствия судьбы или… (если быть попроще) поездки в Анапу, в Темрюк, в Тамань…*                                               

*─ И так же заранее благодарно думал о таком дне, когда удастся с местным шофёром прогуляться в Анапу, как нынче думаю о том, чтобы на часок заскочить туда, где я стоял на тёмном крыльце и глядел на укрывающуюся долину. О Кучугурах на краешке Азовского моря, неподалёку от косы Чушки и порта Кавказ, мечтал так же, как потом ( сейчас тоже) мечтал об Афинах, Дельфах в Греции… (июль 2010)

1963

Сентябрь  Даже не знаю, что и думать, боюсь кому-то сказать. Вдруг приносят телеграмму из журнала «Новый мир», который редактирует Твардовский. «Не прыгайте до потолка Ваш рассказ «Брянские» стоит в одиннадцатом номере. Рощин. У Бунина в Париже некто Рощин исполнял некоторое время роль секретаря, вернулся в Россию. Не он ли? Телеграмму перечитываю целый день.*                                                                               *Вспомнилось это в связи с известием о смерти М.М. Рощина.

Он чуть старше меня и никакого отношения к тому бунинскому Рощину не имел, писал прозу, потом пьесы, дружил с О. Ефремовым, заболел, жил на даче в Переделкине, и я его еле нашёл. Не виделись лет двадцать с лишним (с того вечера в Союзе писателей, где обсуждался мой роман «Наш маленький Париж). Та удивительная телеграмма, первые письма ко мне под Анапу, встреча в «Новом мире», сиденье на  Заставе Ильича у его матери, очень говорливой, какой-то типичной старорежимной москвичкой, по-московски окающей (это исчезло в речи давно), несколько раз «Здравствуй, здравствуй» в Доме литераторов на улице Герцена, и всё; но этого было достаточно, чтобы он числился в моей памяти участником моей литературной истории. Он тоже любил Бунина, в ЖЗЛ вышла книга о классике, я попросил подарить, но она разошлась вся.                              

─  Я не сплю всю ночь… ─  сказал он мне после короткого дневного отдыха, сидя с подрезанной до колена ногой в кресле. ─ До пяти часов… Лежу, читаю… Это после больницы… А в марте умерла Таня…

Его выкатили на веранду, и мы тихо пообедали. Вновь меня очаровала московская особенность дружбы, приятельства, круговых воспоминаний, ещё что-то такое, что не выразишь определением, что-то всегда завидное для жителя провинции, где общество теснее, а одиночества почему-то больше. Ласковая дочь Таня, какая-то семейная пара. Слева от меня журчала старушка восьмидесяти восьми лет, которая знавала великую мхатовскую артистку Аллу Тарасову… Всю жизнь в такие мгновения казалось, что в Москве живут интереснее, а мы киснем в болоте.

─ Не теряйся, ─ сказал он на прощанье, отъезжая на коляске в  комнату.

Это было 22 мая. Умер он 1 октября.

1965

4 июля. Новосибирск. ─ Отчего мне так печально, когда я приезжаю домой? В дороге я полон ожиданий, я жду встреч и радостей. И вдруг появляюсь на своей улице, наседают воспоминания, вижу перемены, слышу о смерти стариков, о женитьбах огольцов…*

* ─ Всё бы променял за этот июль 65 года и нисколько бы уже не горевал, а ходил и дивился, что всё ещё цело, ещё в Кривощёкове тишина, стрекочут  лягушки на болоте и матушка поливает помидоры на покатом огороде… Когда же я завершу повесть об этом?!

(январь 2011)

1966

30 апреля. ─ Уже тридцать лет. И десять лет я живу в Краснодаре. Уже и под Анапой пожил, уехали потому, что оставил я школу, комнату бесплатную должен отдать учителю другому и плыть по волнам литературной деятельности (это с тех пор, как в «Новом мире» три года назад появился рассказ «Брянские», и я, вчера ещё пугливо читавший имена в газете «Литература и жизнь», теперь сам печатаюсь, разговаривал в прошлом году в январе с Твардовским. Что-то будет. А что? Но уже имею возможность распоряжаться временем как хочу, разъезжать когда угодно и куда угодно, привыкать к воле (быть профессиональным литератором страшновато как-то, ей Богу!), именоваться  в бумагах п и с а т е  л е м  и вместо радости испытывать тревогу и робость (особенно, когда кого-нибудь из знакомых живых писателей почитаешь или входишь в Москве в Дом литераторов). Ну, поживём-увидим.

Пять лет назад, заканчивая институт, я даже не мечтал об этом и обречённо поехал отрабатывать диплом в школе под станицей Варениковской. Но там в дождливую зиму нацарапал рассказик «Девочка с персиками». Он где-то валяется. И если бы не уехали из хутора, никакого рассказа «Брянские» в тот период не появилось. И если бы послал этот рассказ в «Комсомольскую правду» на конкурс «Алые паруса» и напечатался, или если бы напечатали в альманахе «Кубань» (отказали), то по-иному и началось бы всё, и, возможно, я писать-то больше не стал, затуркали бы кубанцы. Но Бог поберёг… И уже скоренько получил билет члена Союза писателей СССР. От удивления и новости (ещё книжка не вышла) даже не выпил. Всё мерещились мне студенческие годы, когда читал я в «Литературной газете» статьи и очерки И. Эренбурга, Н. Грибачева, Б. Полевого, В. Катаева, С. Антонова или «Записки на папиросной коробке» К. Паустовского, или в Краснодаре очерки и заметки в «Комсомольце Кубани» И. Ждан-Пушкина. Мои впечатления о поездке на родину Есенина в Константиново, в четыре столбца напечатанные в стенгазете, никто из преподавателей не заметил. Помню, я еле-еле написал это. А что ж так быстро всё случилось со мной? И я уже вольно еду во Псков поглядеть на съёмки «Андрея Рублёва…*

*─ Кто придумал мне такую счастливую сказку? ─  повторял я из года в год, а сейчас, после гибели старого общества и погубления Союза писателей, я буквально с поклоном замираю перед самим временем. (14 марта 2011)

1968

16 июня. (Коктебель) ─ Поднимаюсь с Ольгой на  гору к могиле М.А. Волошина. Ничего Волошина не читал (в глаза не видел его книг), и у меня этакий провинциальный трепет незнания, восторг с чужих слов, которых в Коктебеле только и наслушаешься. Московская литературная братия не слазит со второго этажа веранды дома-музея, «допущены», кажется, самые достойные, а «нам, татарам», куда уж… Мне даже хорошо, что я на всех смотрю с самоуничижением, вспоминая себя студентом в глуши: известные имена казались мне в «Литературной газете», в журналах чем-то священным…

Могила обложена камнем. Тихо, высоко, дугой до Каработа: дугой вычерчивается берег, я тут впервые, очарован конечно, только и думаю о том, что не читал то-то и то-то, надо взяться после отдыха за себя… Да, так  высоко, близко к Богу, тихо, так веет неизвестной историей, где-то за спиной, за горами Феодосия, которую мы проехали…

«Будь прост как ветер, неистощим как море и памятью насыщен как земля». 

(М. В-н).

В непогоду на могилу спускаются облака.

Глядел на запад и думал: что сейчас делают в Париже Б.К. Зайцев, Г.В. Адамович, Л.Ф. Зуров? Получили они мои письма? Отсюда и напишу им вечером.*

* Это хорошо, что был таким «жалким провинциалом». Всё  и все были в моей душе недосягаемы. Слава Богу. В какой-то мере это «самоуничижение» так и не покинуло меня. (июль 2009)

1 июля. ─ Вернулись из Коктебеля, поездом Симферополь-Иркутск. Через Керченский пролив. Всё глядел на таманские дали и желал угадать белые стены хат. Несколько раз толкал Ольгу вбок, вскрикивал: «Смотри!» Не кончаются мои «детские» вопросы: можно ли поверить, что там жили князья, хазары, генуэзцы, турки, стояли на берегу летописец Никон, Пушкин, Лермонтов, какие-то «честные контрабандисты»?

За станцией «Кавказ» по зелёной, с заливчиками, косе Чушке двигались в пасмурном свете, на Сенной уже угрожали тучи, а по заливу стеной свисал пыльный дождь. Какая красота кругом. К Варениковской подъезжали уже в темноте. Не поверил бы, если б сказали четыре-пять лет назад, что проеду мимо из Коктебеля… в чине писателя. Только и мелькало в моих записях: «Постоять бы в тамбуре! Повидать редкие места!» Но у учителя времени в обрез. Сейчас полно. Разъезжай сколько хочешь. За что такое?!

Ночевали на Суворовской, утром пошёл в Союз и узнал, что в Москве, на квартире у сестры, после горьковских торжеств (столетие) умер Григорий Анисимович Федосеев. Ещё бодрый неутомимый старик упал на пол, не договорив последней  цифры телефона врача, и… И привезли на Кубань только баночку пепла (в авоське). Нету писателя-следопыта. Пепел как-то не то. Уж лучше бы он слёг в землю, и обозначилось бы его присутствие.

Но ещё ужаснее отношение местных властей к писателю. Власть умеет показывать разным манером, кто ей не нужен. В данном случае не очень важен.

Гурьбой пошли в Крайисполком. В отделе культуры дама позвонила справиться в Крайком КПСС, достоин ли покойный депутат и писатель «аллеи почётного захоронения». Несколько раз ошибалась:

─ Художник… тьфу! Писатель…

Тяжело решить? Послали к председателю горисполкома.

─ А какие у него были звания?

─ Депутат крайсовета, член Правления Союза писателей России, писатель, широко известный у нас и за рубежом. Автор романов «Последний костёр», «Мы идём по Восточному Саяну», «Смерть меня подождёт». Знаете?

─ Ну как же не знать ─ он приходил ко мне просить квартиру. Но для почётной аллеи этих титулов недостаточно.

Достаёт листик и читает с вызовом, кого положено хоронить в почётных рядах.

─ Генералы, адмиралы, персональные пенсионеры: большевики, члены партии с дореволюционным стажем, партийные работники, народные артисты. Писателей нет.

Пишет на бумажке заместителю: «Выделить Федосееву место на кладбище». И расписывается.

─ Но мы и без бумажки найдём место. Какое? Мы за этим и пришли к вам.

Дописывает: «Переговорить со мной…»

Ушли как побитые.

Заместитель написал номер аллеи.

На кладбище «культурно» заметили:

─ Это место не почётное, а подпочётное.

─ Как?

─ А так. Есть ещё и подпочётное. И справочку, пожалуйста, из крематория. А то, может, он убежал, а мы будем выделять места.

Повернулись, ушли. Звонки в Крайком. К заместителю. К помощнику заместителя. Они переговариваются, посылают друг к другу, обещают позвонить, «отрегулировать».

─ Вам звонили?

─ Никто мне не звонил.

─ Ну как же?!

─ Никто

Наконец, заместитель пишет записку на кладбище, хотя у них по такому случаю выносится специальное официальное решение.

─ «В результате переговоров…» и т.д.

Работник кладбища:

─ Ну ладно… на свою ответственность.

И кричит вдогонку:

─ Э-эй! А вы знаете?

─ Знаю, знаю, не первый раз!

То есть: знаю, что ты ждёшь на лапу.

Урны для пепла трудно достать и в Москве. Музыки пока нет. Крайком дать команду о предоставлении оркестра отказался, пусть похлопочет совет депутатов трудящихся.

За что, про что ходил старик тридцать лет по тайге. Книги переведены в Америке, Канаде, во Франции, везде.* 

* ─ Он был родом из станицы Кардоникской. На Кубани его издавали раз-два: маленькие повести. В Новосибирске, где он некоторое время жил, на одном из домов на Красном проспекте мемориальная доска в его честь. 100-летие Г.А. Федосеева не отметили никак. С 1968 года издавались его книги в Москве, в Новосибирске, на Дальнем Востоке. В Краснодаре забыли его напрочь. 

(январь 2011)

Оказавшись на чужбине, без языка и без профессии, казаки пытались как-то найти себя. В той же Франции они создавали различные союзы, объединения, «станицы» и т.п., стремились сохранить свой уклад, язык, привычки.

После долгих скитаний по разным странам, в начале 1924 года семья Скобцовых обосновалась в Париже. Глава семьи ─ Д.Е. Скобцов ─ в годы Гражданской войны был активным членом Кубанского Краевого правительства. Его жена ─  известная тогда поэтесса и общественный деятель; трое их детей и престарелая тёща С.Б. Пиленко. Жизнь Скобцовых, как и многих других эмигрантов, была очень нелёгкой. Однако помимо добывания насущного хлеба супруги включились в общественную жизнь «русского Парижа».

После изгнания белых из Крыма в эмиграции оказалось множество рядовых казаков-кубанцев. Это был уже их второй «бег»: сначала с Кубани в Новороссийск и Крым, а затем из Крыма в Турцию и «далее ─ везде». При этом многие из них вовсе не были политическими деятелями, и вообще ─ ярыми антисоветчиками. Они были ещё патриотами. 

Д.Е. Скобцов не оставался в стороне от общественно-политической деятельности своих земляков. Он входил во многие «советы» и «комитеты», выступал на собраниях и в печати, отстаивая и защищая интересы казачества. Е.Ю. Скобцова в начале 1920-х годов писала свои мемуарные работы, в которых подводила итоги и анализировала события недавнего российского прошлого. Кроме этого, она, подобно мужу (и часто вместе с ним), участвовала в различных казачьих «мероприятиях», давая потом газетные репортажи о них.

Один из таких репортажей, «Казачьи разговоры», был опубликован в русской парижской демократической  газете «Дни» 18 мая 1926 года за подписью  Д. Юрьев. Едва ли не первую свою зарубежную газетную публикацию (конец 1924 года) она посвятила именно положению кубанцев во Франции. Свои статьи той поры Е.Ю. Скобцова чаще всего подписывала псевдонимами: «Юрий Данилов» (или «Ю.Д.») и «Д ан Юрьев» (или «Д.Ю.»). Эти псевдонимы были составлены ею из двух реальных имён: её мужа Данилы Ермолаевича Скобцова и отца ─ Юрия Дмитриевича Пиленко. Кстати, и сына своего Скобцовы назвали Юрием.

Очерк «Казачьи разговоры» живо передаёт напряжённую атмосферу среди казачества, вызванную их отрывом от родины и полной неопределенностью своего положения. Особо следует отметить их живой интерес к жизни на далёкой Кубани. Вести из различных станиц (письма родных и земляков) печатались уже в начале 1920-х годов в зарубежном информлистке «Кубанец». Они, как видим, и в 1926 году будоражили сознание кубанцев. И это при том, что с января 1920 года в Советской России действовал жестокий указ «о расказачивании», о котором знали и в эмиграции.

«Слушая» сегодня эти разговоры казаков 85-летней давности, испытываешь не только исторический интерес к ним, но и щемящее чувство горечи от тех обид и страданий, которые испытали наши предки на чужбине. К репортажу Е.Ю. Скобцовой необходим небольшой исторический комментарий.

«Зарубежный съезд» ─  нечто вроде «эмигрантского парламента»; предложение о его создании высказал профессор-правовед А.А. Пиленко. Идея вызвала бурную дискуссию в прессе и в конечном итоге провалилась. С критикой этого «съезда» от имени казачества выступал и Д.Е. Скобцов.

Николаи Николаевич Романов ─ великий князь, бывший Верховным главнокомандующим русской армии в годы 1-й Мировой войны. Известный политик П.Б. Струве предложил создать общенациональную русскую идею, способную объединить всю эмиграцию «во имя освобождения России». В качестве главы такого объединения рассматривалась фигура великого князя.

Краснов П.Н. ─ бывший казачий атаман Войска Донского. В эмиграции он пытался создать (и возглавить!) некий союз казаков, объединяющий три войска: Дона, Кубани и Терека, хотя в каждом из них тлелись  свои выборные атаманы (у кубанцев ─ В.Г. Науменко).

Ни Н.Н. Романов, ни П.Н. Краснов так и не стали «вождями» надуманных «союзов».

«Казачьи разговоры» Е.Ю. Скобцовой с 1926 года нигде не перепечатывались.                                                                                                           А.Н. Шустов

Санкт-Петербург

Если соберутся, казаки вместе, то сразу начинаются разговоры о политике. Сообразно темпераментам и настроению высказывают свои мнения.

Есть принадлежащие к «партии разочарованных» ─  всё, мол, надули, надувают и будут надувать,  ни от правых, ни от левых толку не дождёшься. Есть, наоборот, люди, до сих пор не утратившие способности верить в каждую очередную авантюру, одновременно голосовавшие за Зарубежный съезд, признающие своих выборных атаманов и утверждающие, что и с левыми они работать согласны, ─ одним словом, ставка на все номера, ─ какой-нибудь да выиграет. Есть и такие, которые более точно определили свои симпатии и знают, насколько можно поддаться вправо  и влево. Одни связывают казачью судьбу с общей судьбой России, другие думают, что будущее казачьих краёв может быть иным, чем будущее всего русского народа…

…И ещё одна вечная тема, ─ новости из родных станиц. 

─  У нас в станице Н. председателем такой-то. Раньше восемь лет атаманом был. По-большевистски называется ─ хозяйственник. В станичной раде из ста человек восемь иногородних, девяносто два казака. Пишут, что если бы удалось мне на границе и в центрах целым остаться, так уж дома никакой опасности нет, ─ все свои у власти.

─ А у нас из пятисот прошений иногородних о принятии в земельное общество удовлетворено двенадцать. По большевистскому закону так выход, что только те, кто владел землёю в 1922 году, составляют земельное общество, и уж от их воли зависит новых людей к себе пускать. А 1922 год был ещё не очень сытый, за землю приходилось большие налоги платить, вот иногородние и отступились от нее, а теперь себе локти кусают, да поздно. Земли решили никому не давать, а если начальство принудит, то пусть выделяются в отдельный хутор, ─ в своё земельное общество всё равно не примем.

─ У нас дело дошло до того, что наложили иногородним землю в карманы, ─ получайте, мол, ─ на степи земли вам всё равно не видать.

─  А в станице П. иногородние в Москву даже жалобу посылали, ─  но всё равно ничего не вышло. Кричали: «Мы вас завоевали, так и земля ваша кашей теперь стала», ─  однако, дело не подвинулось.

─  Вот и разберись тут. По прежним временам за это власть начала бы карать, ─  казачий дух самый настоящий, ─ а теперь казачий дух к середнякам отнесён, ─  всё можно.

─ А потому всё можно, что на местах свои люди везде, только в центре коммунисты. Не завоёвывать же заново Кубань.

─ Мне сообщают, что решили казаки теперь так: нету им дела до того, что в Москве делается. Пусть там хоть и Советская власть, ─ казаки не против. Лишь бы их не трогали. Что наше, то наше: вольности, земли, станичное управление. А в остальном, ─ налог получил и проваливай.

─ А что вы думаете? Оно и правильно. Я так же о Зарубежном съезде полагал. Монархия ли, республика ли, власть ли Советов, ─ нам разницы нету. Лишь бы казачьи права уважали. Что нам нужно? Права распоряжаться своей судьбой и своим добром, а кто там в Москве сидит, нам безразлично.

Более мудрый ухмыляется:

─ Так ведь, наверное не только казаки рассуждают, а и мужики, и городские жители, ─  нам бы быть хозяевами самим себе, а до остального дела мало.

На него вопросительно смотрят. Он продолжает:

─  Очень просто. Кто сам себе враг? Вопрос только в том, когда дело прочнее будет. Вот при царе о казачьих вольностях и о выборных атаманах что-то мало слышно было. Да и сейчас при коммунистах не слышно. Только и было нашего празднику, что три года. В чём же дело? А дело в том, что надо разбираться во власти. Есть такая власть, что народу, ─ в том числе казакам, ─ под нею вольно живётся только, когда она ослабевать начинает. Такова царская власть: все царские грамоты на казачьи вольности бывали даны, когда царям нужна бывала казачья сила, когда они ослабевать начинали. А окрепнут, ─ давай играть назад. Бывший зарубежник вступился: А вот Николай Николаевич казакам вольности обещает. И генерал Краснов говорит, что нашими силами для порядка надо воспользоваться, а за это нагл право дать собственной судьбой распоряжаться. 

Тут уже многие запротестовали:

─ Одной рукой, значит, у мужиков свободу давить, а другой у себя её развивать. Что-то уж больно хитро и на правду не похоже. Вернее так, что поведёт генерал Краснов казаков мужичью свободу отнимать в пользу своего вождя, а когда вождь станет более сытым, то и у него силы найдутся у казаков генерала Краснова свободу отнять. Механика её хитрая.

Члены «партии разочарованных» добавили:

─  И у коммунистов та же песня. Когда была сила на их стороне, так они против самого казачьего духа воевали. А теперь, когда в советах казаки засели, да червонец трещит, так и о казачьих вольностях, об ocoбенностях казачьего быта заговорили.

Мудрец итог  подвел: 

─ Выходит, значит, что есть такая власть, ─ коммунисты и монархисты, ─ которая казакам только и жить даёт, когда сама умирает. А только немного оправится, ─  казакам, значит, черёд умирать.

Помолчали. Подумали. А мудрец продолжает:

─ Самое же главное, что при таких властях казаки хочь так, хочь этак, а умирай. Власть оживилась ─ умирай, потому что она давит. Власть захирела ─ умирай, потому что вместе с нею и всё народное хозяйство: и финансы, и школа, и армия ─  всё хиреть начинает.

Этому выводу «разочарованные» обрадовались. Они, мол, давно знают, что ни справа, ни слева добра не дождёшься.

Молодёжь рты разинула от бесспорности таких рассуждений. Но мудрец хитро глазом подмигнул:

─ Надо во всём настоящую линию находить и свои кровные интересы до конца соблюдать. Если от благополучия нашей казачьей власти каждому казаку лучше, то и в общем российском деле должна найтись такая власть чтобы пухла не от нашего голода, а от нашего довольства, а мы чтоб от её довольства ещё больше вширь разрастались. Такое, значит, соответствие чтоб было.

─ Как так?

─ Очень просто. Ты желаешь себе хозяином быть? И мужик воронежский тоже желает, и бурят там всякий. Ну, значит, линии наши совпадают. И не друг против друга, а всем заодно придётся идти. Если же таким манером устроится всероссийская власть, то ей сроку будет столько, сколько времени она нам всем по душе будет. А нам по душе она будет столько времени, сколько нам от её существования не ущерб, а польза будет идти. Она нам на пользу, и мы ей на пользу. Она нам во вред, и конец ей. Тут и рассуждать особенно много не приходится. Надо только, чтобы от самой глухой станиченки до самого столичного центра власть жила одними интересами и одним духом. И чтоб дух этот был народный, и чтоб интересы её были народные. Тогда большая власть против малой власти воевать не пойдёт, а малая власть от упрочения большой сама прочнее станет. Поняли?

─ Поняли...

Кто-то безнадёжно махнул рукой:

─ Да разве оно так бывает?

─ А что ж тут хитрого? Если все в деле разберутся, то и ясно будет, как поступать надо.

И дальше пошла речь: как Рада в своё время на власть смотрела, что в гражданскую войну делалось, за что воевали, да кто виноват, и как будет теперь освобождаться Россия. А главное: ─ скоро ли? И как бы к этому великому делу свои силы хоть немного приложить.

─ Тогда по станицам «гарнизовались» (организовались), ─  и теперь «гарнизоваться» надо.

Всё же этот вывод становится в казачьей среде бесспорным:

─ Никто нам не поможет, если мы сами, всем народом, не начнём делать народного дела. Довольно подачек и послаблений от вождей и от комиссаров ждать.

Слушаешь такие разговоры и убеждаешься, что постепенно демократическая программа становится нормальной программой рядового человека, потому уж, что только приняв её, он чувствует себя не пушечным мясом, потребным авантюристам различных лагерей, а необходимым колесиком в машине, гражданином, создающим своими руками собственное любимое дело. И жизнь агитирует за демократию более убедительно, чем умные слова и умные книжки.

Однажды мы проснёмся друг без друга:

Ты здесь, я ─там, уже за гранью сна...

Не знаю, будет осень иль весна,

Не ведаю, в плену какого круга

я окажусь. Рука врага ли, друга

сожмёт плечо? И будет ли тесна

юдоль моя, где мрак и белизна

былую плоть запеленают туго?

Я смерти не боюсь: она – возврат

туда, где мы уже доселе были,

где пепелища прошлые остыли,

но ждут нас за чертой обратных врат.

Меня страшит, что встретимся ─ и всё ж

Ты мимо, не узнав меня, пройдёшь!

Пускай рассвет приходит, не тревожа

тебя, мой друг, ещё хоть пять минут, ─

покуда пальцы сна бесшумно мнут

цветную глину вымысла. Но, Боже,

не удержусь коснуться смуглой кожи:

ладони задрожат, взлетят, замрут!..

И лунный серп, как старый изумруд,

блеснёт украдкой в зеркале прихожей.

Ты так прекрасна в этот ранний час,

что я могу, едва дыша, безмолвно

стоять пред нашим общим ложем, словно

ещё ничто не связывает нас:

готовый жизнь отринуть в миг любой,

как в ночь свиданья первого с тобой.

Я всё в тебе любил: твои привычки

несносные, твой голос по утрам,

воскресных дней весёлый тарарам,

переходящий в яростные стычки.

Я уходил в кабак, ломая спички

прикуривал, и водки килограмм

с друзьями выпивал, от наших драм

сбегая иногда на электричке.

Какой нас ангел за руки держал,

Своё крыло над нами простирая?

Он часто  выдавал ключи от рая,

Который по ночам принадлежал

тебе и мне. Ты помнишь этих кущ

у изголовья расцветавший плющ?

****

Вольно(поставить ударение на 2-м о) нам этот спор, затеи эти

с признаньями чужой неправоты

всё продолжать, когда и я, и ты

рассержены, как маленькие дети?

Вне логики, в неловком пируэте

аффекта ─ все слова почти пусты,

но всё ж язвят, как ястреб, с высоты

завидевший добычу на рассвете.

Охотник кто и жертва? Ястреб чей?

Иль это разъярённый ангел мщенья,

и любящему больше нет прощенья,

когда размолвка страсти горячей?

Ещё сопротивляюсь, но едва...

Убей меня, мой ангел! Ты права.

****

Ты помнишь, Елена, как пена морская кипела,

звенела цикада и плыл аромат кипариса?

Как славно Клото (удар. На 2-ю о) твою нитку сучила и пела,

судьбу разменяв на пленительный выбор Париса.

О, это глухое извечное пение крови!

Под занавес лета тусклее и ниже Стожары.

И рощи прозрачней и дали туманней, где кроме

черты горизонта ─ прибой и лесные пожары.

Ты помнишь, родная, как поздно светало? И склоны

приморской гряды розовели. И было понятно,

что мы с тобой к детским, пустым суевериям склонны,

читая с ладони, что виделось, ─ тихо и внятно.

В скалистую бухту давно не входила галера

Гнил мусор портовый под радужной плёнкой бензина.

И то, что ещё не случилось, и всё, что сгорело,

Нам кратким блаженством и вечною карой грозило.

Ты помнишь, царица, с плеча ниспадающий пеплум,

Как дым невесомый? И наших пирушек похмелье,

С неясною речью и страстью, подёрнутой пеплом,

В которую мы заглянуть ненароком посмели?

От линии жизни, от ямочек влажных и складок

Смуглеющей кожи, от глаз, переполненных светом,

когда поцелуй твой так лёгок и горек, так сладок,

куда мне деваться в холодном столетии этом?

Прощание с прошлым всегда наступает нежданно ─

сегодня, тотчас (пост. Ударен. На а) в этой паузе, а не когда-то.

И ветер попутный на парус навалится жадно.

И солью морскою забрызган рисунок заката.

Пора. Нас несут на руках гераклитовы воды,

Доносится цитра, звучат голоса, отставая,

И нет ничего, что важнее последней свободы ─

Стоять на своём, как забитая намертво свая:

Не помни. Не надо. Забудь. Возвращаться не стоит

По старым следам, где прибой, отбивая цезуру,

Читает гекзаметры, словно бы сосланный стоик, ─

Хвативши вина и в просодиях путаясь сдуру...

                                  СТРАННИК

Последний уголёк

Костёр к утру оставит,

Путь расплетёт венком в сияньи золотом.

Я этот уголок

С пожухлыми кустами

Благословлю как дом, он отдохнёт потом.

Огонь ещё горит,

Юдоль ещё не плачет,

И люди прилегли ─хлеб трудный властелин,

Засовы на двери,

Монетка на удачу,

На зелени долин молчание земли.

И спрячется огонь,

Как страсть под слоем пепла,

И звёзды снизойдут и не сочтут за труд,

А слово из оков

Взлетит на крыльях крепких,

И света перламутр проявится к утру.

А сны придут к домам

Мелодией небесной,

Увяжут прутья дел, уймут усталость тел.

Росу несёт туман,

И всем опять не тесно,

И ангел пролетел… ─ Я этого хотел.

Но снова налегке

Я ухожу изгоем,

Тропинка сохранит молчание земли.

В последнем угольке

Я уношу с собою

Иного света блик и боль своих молитв.

ПОМОЛИСЬ ДУША

Помолись, душа, помолись ─

Тебе мрак не закроет очи,

Тебя ветер не схватит ночи,

Не окажется путь тернист...

          Чтобы тяжесть не весть обиды,

           С покаянным псалмом Давида

Помолись, душа, помолись.

Помолись за своих дорогих,

      Тех, кто смотрит в глаза с доверьем,

      Тех, кому открываешь двери: ─

Помоги, Господь, помоги!

      Над тобою так чисто небо,

        Помолись о весне, о хлебе,

О цветах немых могил.

Помолись, тебе нелегко,

          Снова ветер ту ветку клонит,

          Снова сердце зашлось от боли,

Но слезу придержи тайком.

          И на выдохе легком веры

          Улыбнись, позабудь потери: ─

Ради Имени Твоего...

Потрудись, обретая смысл,

          Принимая весь мир в награду,

           Ты же знаешь, как мало надо

И на смерть твою, и на жизнь...

          Ты же знаешь сама дорогу,

          Встрепенулась навстречу Богу, ─

Помолись, душа, помолись.